– …Научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивыи к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего: возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, устне мои отверзеши, и уста мои возвестят хвалу Твою….

На освещённом слабым светом лампадки пятачке пред образом Спаса на коленях стоял человек. Его худая, измождённая постами и бдениями фигура отбрасывала огромную, несоответствующую его размерам тень, оставляя во мраке бОльшую часть залы. И только когда человек клал земные поклоны, тень уменьшалась, становясь маленькой, совсем ничтожной, открывая доступ живому свету к самым дальним уголкам помещения. Но как только фигура вновь поднималась, обращая свой взор к образу Спаса, тень тут же росла, увеличивалась, умножалась и вновь покрывала собой огромное пространство. Человек молился. Его некогда красивое, но высохшее от времени и забот лицо – впалые щёки, выдающиеся, острые скулы и нос, большой, изборождённый морщинами умный лоб, тусклые, мокрые от слёз глаза выражали нечеловеческую муку и скорбь. А губы упрямо твердили:

– …Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен: сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит: Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона и да созиждутся стены иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожегаемая: тогда возложат на алтарь Твой тельцы.

Губы сомкнулись, голос стих, утонув в непримиримой борьбе света и тени. И только глаза – живые, мокрые от слёз глаза продолжали молитву, жадно впиваясь в образ, пытаясь сквозь густой, непроницаемый для обычного человеческого взгляда слой краски отыскать свет, жизнь, мудрость и любовь. Силясь в неудержимом стремлении охватить необъятное, понять неподвластное никакому разуму, услышать непроизносимое и, отразившись от непробиваемой твердыни мёртвого дерева, вернуться назад через полные слёз глаза в недосягаемые глубины души человеческой горячею живою верою.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго, – прошептали ещё уста. А тело, неподвластное больше воле, но всецело подчинённое только сердечной боли покаяния, крестообразно раскинув руки, пало ниц пред образом на холодные плиты пола, орошая камень горячими, как пламя неугасимого огня, слезами.

Еле слышный шорох неожиданно проник в залу и, облетев на лёгких крыльях всё помещение, неоднократно отразившись от стен и сводчатого потолка, остановился, затих, наконец, в напряжённом сознании молящегося. Он встал, перекрестился на образ ещё раз и, взяв в руку тоненькую свечечку, подошёл к лампадке.

– Ну что, Малюта, пришёл? Входи уж, чего топчешься за портьерой?

Тяжёлая ткань, скрывающая за собой вход в помещение, слегка раздвинулась, и в щель просунулась круглая как бильярдный шар, бородатая, но с обширной лоснящейся лысиной в обрамлении жиденьких всклокоченных волос, сладко улыбающаяся во все зубы голова.

– Не вели казнить, Великий Государь, – произнесла голова, вплывая во внутреннее пространство залы и втаскивая за собой такое же круглое тело. Мягко ступая по каменным плитам пола и беспрерывно поправляя висевшую на поясе внушительных размеров татарскую саблю, тело неуверенно, то делая два больших шага вперёд, будто переступая невидимые лужи, то останавливаясь и переминаясь с ноги на ногу, то отступая назад и неожиданно снова два больших шага вперёд, проследовало вглубь помещения.

– Вели доложить.

– Что у тебя ещё стряслось? Пришиб что ли кого опять ненароком, али изменой коварной снова стращать нас удумал? – человек, называемый Великим Государем, запалил от лампадки свечечку и обернулся к вошедшему.

– Что ты, Царь-батюшка, нешто я злыдень какой, нешто от меня токмо зло одно? Служу твоему величеству аки верный пёс, живота своего не жалеючи, а всё в злодеях числюсь. Али я нехристь какой?

– Так что ж православным тебя величать, Малютушка? Ты почто со всех дворов московских баб-молодух да девок собрал? На что они тебе? Думал, не знаю?

– Дык эта… не всех жа ж… токмо самых, что ни есть наилучших.

– Да? Не всех, говоришь? Ну, это другое дело, это конечно по-христиански, – саркастически молвил Государь и с еле-еле горящей свечечкой в руке, бережно охраняя слабый, едва дышащий огонёк ладонью, осторожно отошёл в сторону от ярко освещённого светом лампадки образа и запалил другую, стоящую поодаль на высоком подсвечнике свечу. Затем, также бережно неся трепещущий огонёчек, отошёл ещё на несколько шагов и запалил третью. – А эти тебе зачем понадобились? Дружину из баб собрать удумал?

– Да что ты, Государь, кака ж с баб дружина? Баба – она и есть баба, она известно дело для чего надобна. Ноне ж Иван Купала, вот я для твоей милости, значить, и расстарался.

Царь молчал, как бы не слушая вошедшего, всецело увлечённый своим занятием. Постепенно один за другим, точно следуя его перемещениям, в тёмном пространстве залы рождались всё новые и новые огоньки, словно ночные светляки, оживляя своим слабым светом мёртвое царство ночи и рассеивая плотную пелену мрака живым, тёплым сиянием. А когда маленьких огоньков стало достаточно много, и всё помещение осветилось пусть неярким, но ровным светом, взору Государя предстали несколько, около десятка, простоволосых, обнажённых женских фигур, стоящих в ряд вдоль дальней стены и дрожащих мелкой болезненной дрожью, не то от ночной прохлады, не то от страха.

Внезапно ударил бубен, разбивая вдребезги едва устоявшуюся тишину ночи, – и строй обнажённых красавиц неуверенно, стесняясь каждого своего движения, тронулся с места. Плавно и синхронно, словно связанные невидимой нитью в одно целое тела проплыли по всему пространству большой залы, в точности повторяя путь светлячков, только-только оживлённых горячим сиянием неугасимого огня лампадки, и сомкнулись, наконец, правильным кольцом вокруг Государя.

– Ой, ты, Пронюшка-Паранья, ты за что любишь Ивана? – зазвучал вдруг неуверенный и слабенький, но чистый девичий голосок. – Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява, – постепенно голосок креп, обретая уверенность и силу. И вскоре всё убранство помещения и даже сами стены завибрировали, задрожали в унисон сладкозвучному, удивительной красоты и силы девичьему голосу. – Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява, что головушка кудрява, а бородушка кучерява.

С десяток новых, не менее чистых голосов, осмелев, подхватили, образуя стройный и слаженный хор. Тела поплыли в хороводе, сначала медленно и плавно, но постепенно убыстряя темп, украшая свои движения новыми па. Сила чистых девичьих голосов неуклонно росла, постепенно заполняя песней помещения кремлёвского дворца. Темп вырос настолько, что даже внутреннее убранство залы, огни, тени, сам воздух, до предела насыщенный звучанием песни – всё вокруг смешалось, закружилось в сумасшедшем ритме танца. А тела – юные, прекрасные девичьи тела, ещё недавно так трогательно застенчивые и смущённые своей доступностью, поддавшись общему сумасшествию и неистовству животной стихии, выделывали такие откровенные движения, что козлоногий Фавн изумился бы столь богатой изобретательности русских дев и непременно прискакал бы, цокая копытами, из своего болота на этот праздник плоти. Если бы не строгий взгляд, молча взирающий с ярко освещённого пламенем лампадки образа Спаса.