он вышел быстрым шагом, запечатлев предварительно в своей памяти лица всех троих, которых он окинул быстрым взглядом, зрелище, достойное того, чтобы согревать его в сырости. Полковник явно находился на грани взрыва. Адмирал раскрыл рот от удивления, хотя в обычном состоянии его лицо хранило маску бесстрастия. Гражданский широко улыбался.

Широко улыбался?

"А ведь и вправду! — подумал он, захлопывая за собой дверцу туалета, которая в первый раз за три недели отказалась хлопать. — Все мы имеем свои маленькие проблемы, свои маленькие хитрости, которые всплывают на поверхность, когда начинается серьезный разговор! Может быть, мне стоило разъяриться, не теряя в действительности спокойствия?"

Дверь открылась, и чья-то тень встала у соседнего писсуара. Джонс кинул взгляд в этом направлении, потом приговорил громким голосом:

— Может, мне стоило действительно разозлиться, не теряя при этом спокойствия?

— Может, нам стоило вести себя более хладнокровно? — ответил гражданский.

Потом, пользуясь свободной рукой, он проделал четыре странных движения, причем очень быстро: прижал палец к губам, показал на стену, потом на свое ухо, вынул из нагрудного кармана кусок бумаги и передал его Джонсу. После этого он мирно закончил свое занятие и начал мыть руки.

Тихо. Стены. Имеют уши. Возьмите это.

— История, — изрек он, наклонясь над раковиной, причем его ораторский хриплый голос разнесся по всему туалету, отражаясь от покрытых плиткой стен, — есть история тупиковых ситуаций. Большая часть этих ситуаций, приведенных в учебниках, таковыми как раз не являлась, так как в конце концов приходил кто-то, кто находил выход, и уже за это они имеют право быть упомянутыми, потому что они не остановились на месте. Но я уверен, что было и тысячи таких, из которых выхода не было и которые нигде не фигурируют хотя бы потому, что сама природа тупиковой ситуации требует того, чтобы в будущем не было никакого продолжения, которое могло бы обогнать настоящее. Результат: нет ничего, что можно было бы занести в Великую Книгу. Я думаю, вы меня понимаете. Если да, то вы понимаете также, что мы переживаем в данный момент как раз ту самую тупиковую ситуацию, которая не имеет будущего. Поверьте, я расстроен не меньше вашего.

— Старый подлец, — подумал про себя Джонс.

— Ваша забота очень меня трогает, — сказал он, опуская клочок бумаги в карман.

Старик вытер руки, подмигнул ему и вышел.

Вернувшись в свой кабинет, который показался ему в три раза более просторным, после того как трое посетителей покинули его, Джонс упал в кресло. Он забавлялся с кусочком бумаги, разворачивая и сворачивая его всеми доступными способами, находя удовольствие в том, чтобы подольше не иметь возможности прочесть его содержание. Это, без всякого сомнения, был тот самый вопрос, который гражданский задал ОРАКУЛУ. Точно. Но тогда почему он так торопился передать его Джонсу, и то время как три минуты назад он отказывался это сделать с большим упорством, можно даже сказать, с упрямством, да-с. (Послушай, старина Джонс, сдались тебе эти детали?) Хорошо, так что все-таки могло произойти за эти три минуты?

Они вышли из кабинета и направились в туалетную комнату? Прекрасно. В кабинете не было микрофонов, тогда как в туалете, если верить мимике старика (и логике Пентагона), их было полно? Не то. Это ни к чему не приведет. Что-то другое. В кабинете были еще и глаза, тогда как в туалете только уши? Уже лучше. Что ты об этом думаешь, Джонс? Гражданский хотел открыть ему свой вопрос, но только без свидетелей. Отсюда и вся эта процедура передачи листка и разглагольствования на тему о тупиковой ситуации. Очень, очень хорошо, Джонс.

И ещё: это все твои домыслы. Гражданский никогда этого не говорил и, скорее всего, никогда не скажет, напротив, он почти наверняка выступит против тебя, если ты вздумаешь предать это огласке. В сумме имеем то, что гражданский не имел никакого желания раскрывать тебе свой вопрос, и только желание получить на него ответ заставило его сделать это, потому он и готов рисковать всем, за исключением того, чтобы двое других узнали о его делах. Подтекст его слов таков: я сижу на бочке с порохом, господин Джонс, и детонатор в моих руках. Иными словами: я вам доверяю.

Все понял, старина…

Довольный собой, он прикрыл глаза и еще раз оценил ситуацию в этом новом свете, еще раз убедившись в том, что ни одна деталь от него не ускользнула. Ничего другого он не нашел, за исключением смутной мысли о том, что то, что произошло с одним, могло бы произойти и с другими. Он даже не очень-то на это надеялся, когда дверь кабинета растворилась, пропуская майора с приветливым лицом, который вошел чуть не строевым шагом, протрубил: "Извините, я ошибся" и, безупречно повернувшись на месте, вышел, прежде чем Джонс успел пробормотать свое "Ничего страшного". Это вторжение вновь заставило его задуматься. Майор был одним из людей полковника; в его "ошибке" чувствовался хорошо подготовленный маневр ввиду передовых частей противника: он зашел в кабинет совсем не случайно, а имея перед собой поставленную задачу. Но какую? Он ничего не принес, не унес с собой. Ему что-то надо было узнать. Но что? Единственное, что он смог заметить в перерыве между двумя щелчками своих каблуков, так это то, что Джонс был в кабинете (ах, вот оно что!) и то, что он был один.

Эту гипотезу было нетрудно проверить. Стоило лишь немного подождать. Совсем недолго. Даже майор не может делать ч"! гга. Он сможет сказать: этот человек был один, когда я от него выходил. Но он не сможет с полной уверенностью утверждать, что он будет так же один через десять минут или даже через пять.

Десять минут спустя в комнату проник полковник. На его лице было большими буквами написано: "Вы мне не нравитесь, молодой человек!" Он положил свои загорелые, прошитые стежками шрамов руки Джонсу на стол и навис над ним, как морская волна над берегом в последний момент.

— Ваше слово в обмен на мое, и я не остановлюсь перед тем, чтобы обозвать вас лжецом в случае необходимости! Об операции доложите лично, и только мне!

— Понял, — сказал Джонс, протягивая руку.

Полковник вперился в него взглядом, что продолжалось ровно секунду, секунду, которая показалась Джонсу вечностью, причем на ум ему пришла легенда о медузе Горгоне, и он уже начал сомневаться в том, легенда ли это, когда полковник вытащил из кармана свернутый листок бумаги и вложил его я руку Джонса.

— Для гражданского вы очень быстро все понимаете. Честь имею!

Полковник