сохранил для меня одну вещь.

— Какую? И как долго?

— Я тогда тебе сообщу.

Я, наверное, вскочил бы и как следует на него рявкнул, если бы Келли не выбрал это же самое мгновение, чтобы встать и выйти из спальни.

— Что мне не дает покоя, — сказал он из соседней комнаты, — это мысль о том, мог ли я догадаться об этом полгода назад, или не мог.

Потом я уснул, даже сквозь сон стараясь уловить момент, когда он уйдет. Но Келли двигался тише, чем любой другой человек его габаритов.

Когда я проснулся во второй раз, было уже за полдень. Кукла сидела на каминной полке и злобно смотрела на меня. Такого уродства я не видел еще никогда в жизни.

В следующий раз я встретился с Келли на похоронах Гэла. После похорон мы втроем, включая Милтона, слегка выпили за упокой его души. О куклах никто из нас не говорил. Насколько мне известно, вскоре после этого Келли ушел в рейс — так, во всяком случае, думаешь о моряках, когда они вдруг надолго пропадают. Что касается Милтона, то он был занят как всякий доктор, то есть — очень, и мне так и не удалось спросить у него, что он обо всем этом думает.

Чудовищную куклу я оставил на каминной полке, где она пролежала неделю или две. И все это время я гадал, когда Келли вернется, чтобы взяться за осуществление своего плана. Мне казалось, что он явится за куклой, как только будет готов. Выполняя свое обещание, я никому не рассказывал о том, что он мне поведал, и когда ко мне пришли какие-то гости, убрал куклу на верхнюю полку стенного шкафа. Там она и осталась, и со временем я стал о ней забывать.

Примерно месяц спустя я заметил, что в комнатах появился какой-то странный запах. Он был еще очень слаб, и мне не удалось сразу определить, что это такое. Я знал только одно: что бы это ни было, запах мне не нравится. В конце концов я определил, что он исходит из стенного шкафа, и вспомнил о кукле.

Встав на цыпочки, я снял ее с верхней полки и понюхал.

Запах действительно исходил от нее, и меня едва не стошнило. Это был тот самый запах, который многие люди тщетно стараются забыть — запах некротического разложения, как определил бы его Милтон, и я едва сдержался, чтобы не отправить куклу в мусоросжигатель. Но обещание — есть обещание, и я положил куклу на стол, где она сразу же повалилась на бок.

Ее странная податливость и мягкость были отвратительны. Одна нога оказалась сломана чуть выше колена и выглядела так, словно у куклы было два коленных сустава. Вся она казалась распухшей и не вызывала ничего, кроме омерзения.

                                                     

                                                                                     Иллюстрация  Ernest Schroeder

Где-то в кладовке у меня хранился высокий стеклянный колпак, которым когда-то накрывали часы. Я отыскал его, положил куклу на кусок мозаичного линолеума и накрыл колпаком, чтобы не сойти с ума от запаха.

Некоторое время я напряженно работал, встречался с людьми (один раз даже пообедал с Милтоном), и дни летели незаметно. И вот как-то вечером мне пришло в голову снова взглянуть на куклу.

Состояние ее было весьма плачевным. Я старался держать колпак в прохладном месте, но кукла продолжала таять и оплывать, растекаясь по линолеуму омерзительной лужей. В первый момент я подумал о том, что скажет мне Келли, но потом проклял и его, и его мстительные планы, и отнес куклу в подвал.

Со дня смерти Гэла прошло почти два месяца, когда я впервые спросил себя, с чего я вообще решил, что Келли должен вернуться за своей кошмарной куклой до того, как начнет осуществлять свой замысел. Он сказал, что собирается разделаться с тем, что погубило Гэла, и, насколько я его понял, гаитянский божок и был истинным виновником смерти его брата.

Что ж, он добрался до куклы, и я нисколько об этом не жалел. Однажды я даже принес из подвала часовой колпак и, подставив к лампе, вгляделся в то, что осталось от куклы. В луже на линолеуме еще можно было угадать очертания человеческой фигурки и какие-то не до конца оплывшие куски, но все остальное превратилось в отвратительную, гниющую массу.

— Ай да Келли! — злорадно воскликнул я. — Добей его, дружище!

Потом мне позвонил Милтон и спросил, могу ли я встретиться с ним у Рули. Голос его мне очень не понравился, но я не знал, что могло случиться. За последнее время мы только раз с ним выпили, да и то немного. Когда я вошел, Милтон сидел в самом дальнем углу и, втягивая то одну, то другую щеку, нервно закусывал их зубами. Губы у него были какими-то серыми, и, поднося к ним стакан, он расплескал его содержимое.

— Что это с тобой? — ахнул я. Милтон страдальчески сморщился.

— Я знаменит, — сказал он, и я услышал, как стекло звякнуло о его зубы. — Я так часто приглашал к Гэлу консультантов, что теперь меня считают чем-то вроде эксперта по этой.., по подобным состояниям.

И Милтон двумя руками поставил стакан на стол. Он явно пытался улыбнуться, и я сказал, что лучше бы он этого не делал. Тогда он бросил насиловать себя и чуть не заплакал.

— Пойми! — почти выкрикнул он. — Я не могу, просто не могу выхаживать еще одного такого больного. Я просто не выдержу!

— Скажешь ты наконец, что случилось? — резко спросил я. Иногда подобные приемы оказываются самыми действенными.

— Д-да... Да. Недавно в отделение общей патологии привезли.., еще одного такого больного. Естественно, вызвали меня. Клиническая картина в точности такая же, как у Гэла. В точности!.. Все дело только в том, что я не могу снова заниматься этим. Не могу и не хочу! К счастью, через шесть часов она умерла.

— Она?.. Это была женщина?

— Знаешь, что нужно сделать с человеком, чтобы довести его до такого состояния? — спросил Милт, не ответив на мой вопрос. — Нужно туго перевязывать конечности и ждать, пока они не омертвеют и не начнут разлагаться. Нужно сдирать кожу рашпилем, расплющивать ткани дубинкой и втирать в раны грязь, чтобы вызвать заражение. Нужно ломать кости тисками, нужно...

— Ну хорошо, хорошо, но ведь никто не...

— ..И все это нужно было повторять ежедневно на протяжении, наверное, двух месяцев, —