Голос мой был приниженным и даже умоляющим. Поверит ли он мне?

— Иди, — сказал Григорий Сергеевич, — еще не вечер. Был глубокий вечер.

Пора спать.

Барбосы находились в спальне, они уже легли.

— Ты где был? — спросил Рыжий. — Ты ее нашел? Я разделся, не зажигая света.

— Вы ему верите? — спросил я.

— А кому верить? — спросил Черный Барбос.

— Я не могу себе простить, что не поверил Алексею, — сказал я.

— Все знают, что ты на него настучал, — сказал Рыжий Барбос. — И они послали его вместо Олега. Все знают, что виноват ты.

— Я попался. Меня подставили.

— Как знаешь, — сказал Барбос.

— В палате маршала лежит другой человек.

— А что? — спросил Рыжий Барбос,

— Может, и здесь нас обманули?

— Зачем нас обманывать? — спросил Черный Барбос. — Мы же согласны.

— Мы заранее согласны, — сказал Рыжий.

Я лег, но не спал. Я знал, что попробую еще один ход. Может получится. А может — нет.

Глава 8

Когда Мария Тихоновна пришла к себе в кабинет, как раз пробило восемь.

К тому времени я просидел за шторой в кабинете три часа. В пять я вышел из нашего отделения. Это лучшее время. Даже охранники спят.

Если не разбудишь дежурную сестру, то в любое место Института можно пройти незамеченным.

А кабинет Марии Тихоновны находится в углу второго этажа, высокого, старинного, но все равно только второго. И если вылезти на широкий карниз из женского туалета, то через три минуты ты в кабинете, при условии, что окно не заперто.

Окно было открыто.

Когда она вошла, то сразу уселась за письменный стол и включила компьютер.

Я вышел и издали, чтобы не испугать, тихо сказал:

— Извините, Мария Тихоновна, не сердитесь на меня. Она вела себя как героиня американского фильма.

— Ты один из юношей Григория Сергеевича? Прости, но я вас не различаю.

— Меня зовут Иван, Ванечка.

— Вспомнила. Ты влюбился в мою Дашу. И вчера украл ее из бассейна, за что она сегодня наказана. Мне нужно обследовать ее?

Я не сразу сообразил, что она имеет в виду, и облик у меня был, наверное, глупый, потому что Мария Тихоновна рассмеялась и сказала:

— Между вами не было ничего платонического, только если очень увлекались.

— Василий Аксенов, — сказал я. — Кажется, «Затоваренная бочкотара».

— Ты читал?

— Не знаю. Может, мой отец читал.

— Господи! Если бы не эта чертова бедность! — воскликнула Мария Тихоновна. — Вас надо изучать, как новые планеты! Это же удивительные случаи генетической наследственной памяти! Мы обращаемся с вами, как будто колем орехи паровым молотом.

— Вы знаете, что Григорий Сергеевич все нам рассказывает?

— У нас с ним разные принципы, — сказала Мария Тихоновна. У нее было круглое розовое и доброе лицо. И волосы она не красила, потому что ближе к вискам была видна проседь. Впрочем, брюнетки раньше седеют.

— А кто наш отец? — спросил я.

— Вряд ли тебе это пригодится. — Мария Тихоновна ушла от ответа.

— Я пришел к вам с просьбой, — сказал я.

— Знаю. Ты будешь сейчас просить меня, чтобы я, вопреки мнению Григория Сергеевича и повелению дирекции, разрешила вам с Дашей встречаться.

— Ведь мы же люди! — взмолился я. — Люди, а не подопытные кролики.

— Вы — подопытные люди.

— Разве вам не стыдно? Мария Тихоновна удивилась.

— Гриша говорил мне, что его метод дает замечательные результаты. Если надо взрезать вены, вы всегда это сделаете сами ради жизни на Земле. Он прав?

— Вчера был случай, — сказал я. — Леша, Алексей, один из нас, был не согласен. Он стал спорить. Он стал говорить, что Григорий Сергеевич получает деньги за наши органы.

— Он это говорил доктору?

— Он говорил это мне. А я передал доктору.

— Святая простота. Знаешь, кто такая — святая простота?

— Она… кажется, она кидала хворост в костер?

— На костре был Ян Гус, это были его последние слова.

— Вы уже догадались?

Пальцы Марии Тихоновны летали над клавишами. По дисплею компьютера побежали строчки.

— В последний момент пришлось заменить донора, — прочла она. — По медицинским соображениям.

— Так раньше не было.

— Раньше и не бунтовали. А это опасный сигнал. Идеальная система вашего доктора пошла трещинами.

— Можно мне встречаться с Дашей?

— Я бессильна помочь тебе.

— Тогда я пойду сам!

— Далеко не уйдешь. Тебя выдадут твои же братья. Тебя не пустит охрана, ты полностью во власти… в нашей власти.

Когда она сказала последние слова, ее лицо исказила презрительная гримаса.

Вдруг она, опираясь на ладони, поднялась над столом, словно ей было невмочь поднять тяжелое тело.

— Не исключено, — сказала она, — не исключено, что сегодня или завтра может быть принято решение — нам понадобится одно сердце. К нам поступает Травиата.

— Какая Травиата?

— Певица, эстрадный идол.

— Сама Травиата!

— Даже ты знаешь.

— Но почему Даша? Вычеркните ее!

— Я постараюсь это сделать. Но именно ваш с Дашей вчерашний поход в пустую палату и побудил Григория Сергеевича выбрать из моих девочек именно ее. Так он бережет невинность своего клона.

— Вы шутите? Этого не может быть!

— Я вообще не умею шутить, Ваня.

— Я тут же скажу ей!

— Прошу тебя, не надо этого делать. Ради тебя самого.

— Почему?

— Она уверена: все, что мы делаем, совершается ради ее блага и блага других девочек. Ради приплода, выведения новой людской породы… Я шла на то, чтобы девочки гибли. В конце концов наш Институт создан, чтобы спасать лучших людей нашей страны. Что мы и делаем.

— И вы всегда об этом знали?

Нет, у нее не такое уж и доброе лицо.

— Ради некоторых этических и даже политических проблем приходится идти на жертвы. Наверное, молодому человеку, который зарубил альпенштоком Троцкого, тоже являлись кошмары. Но он просидел в тюрьме, потом получил звание Героя Советского Союза.

— Меркадер, — сказал я.

— Может быть, не помню. Ты перестань в конце концов тыкать мне в лицо своей эрудицией.

— Так вы готовы обрекать девушек на смерть?

— Просто девушек ради великих людей. Есть понятие ценности для коллектива, для страны… Как выйдешь из моего кабинета, поверни направо. Сейчас ты не сможешь ее увидеть — подъем, зарядка и так далее. Ровно в три, в мертвый час, будь в той, вчерашней палате.

— Спасибо!

— Рано благодаришь. Я не знаю, будешь ли ты благодарен мне завтра. Теперь уходи. Меньше всего я хочу, чтобы тебя здесь увидели. И учти, если ты проговоришься хоть одной живой душе, у меня будут неприятности, а тебя сразу отправят в прозекторскую.

Я пошел было к себе, но не удержался и от двери обернулся, как оборачивается детектив Коломбо, и спросил:

— Я видел