мы невольно сблизились, как будто съехали с двух горок навстречу друг другу.

— Осторожнее!

Она подняла ладонь, защищаясь от меня. Я поймал ладонь в обе руки. И мы замерли.

А потом я потянул к себе ее руку и поднес к губам. Я осторожно поцеловал ее.

Даша вздохнула, словно с облегчением.

Потом потянулась ко мне и коснулась губами моей щеки.

Но от нашего общего движения пружины совсем прогнулись и толкнули нас еще ближе, настолько, что мне пришлось обхватить ее руками, чтобы не свалиться.

— Ой, ну что ты делаешь! — прошептала Даша. А я стал целовать ее щеку, висок, волосы, которые оказались мягкими и сильно пахли ягодным мылом.

— Что ты делаешь, — повторяла она, — ну что ты делаешь, сумасшедший? Ты слышишь? Ты же сумасшедший!

А потом она замолчала, потому что ее губы нечаянно встретились с моими, они были сначала сухими и даже жесткими, а потом стали очень мягкими, мокрыми и почти жидкими — я никогда не знал, что губы могут быть такими мокрыми и горячими, — обжечься можно.

Если какие-то мысли и скользили внутри головы, они почти не оставляли следа — это потом я задумался о том, какие горячие губы, и понял, что она шептала что-то, но ни слова не запомнил. И вообще, мои руки действовали помимо моей воли, потому что я отлично знал и верил в то, что девушке нельзя делать больно, порядочные люди не распускают рук. Почему-то это было заложено в голову, то ли пришло из загадочной родовой памяти, о которой не раз рассуждал Григорий Сергеевич, то ли было прочитано или увидено на экране.

Но почему-то мои пальцы добрались до ее груди, которая была тугой, но не твердой — ну как передашь словами эти ощущения, — меня так удивил твердый орешек — сосок, и захотелось отыскать второй сосок и даже поцеловать его, а она смогла проговорить:

— И не мечтай, не надо… Потом она стала говорить:

— Ванечка, милый, ну пожалей меня, не надо сейчас, Ванечка! Она уменьшилась, потому что вся уместилась в пределах и

власти моего, ставшего гигантским, тела, и этому телу было необходимо отыскать вход, какой-то вход, отверстие в маленьком, горячем, податливом и не смеющем сопротивляться теле Даши, Дашеньки… Я почти преуспел в этом, потому что Даша, сопротивляясь, на самом деле помогала мне покорить, уничтожить, пронзить ее.

И вдруг — ну почему так случается?

Вдруг, когда моя ладонь почувствовала горячий, сухой мох под ее последней одеждой — я пишу как будто о другом человеке, потому что в те минуты я был другим, незнакомым самому себе существом, я избегаю называть какие-то части тела или действия известными и обычными словами, потому что тогда я забыл все эти названия и пользовался для самого себя образными сравнениями — кажется, такие слова зовутся эвфемизмами, они заменяют слова настоящие, но стыдные.

И вдруг Даша стала другой.

Она так испугалась, словно я пронзил ее раскаленным железным прутом. Она забилась, стала выскальзывать из-под меня, а так как я не был к этому готов, то она скользнула к краю койки, вырвалась и съехала на пол.

Я грохнулся сверху, но инерция во мне была столь велика, что я был готов домогаться ее.

А она совершенно трезво сказала:

— Ты мне делаешь больно.

— Даша, — взмолился я. Она вылезла из-под меня.

Все наши действия и движения с этой секунды стали неловкими и некрасивыми. Два человека возились на пыльном полу, один из них старался вырваться и подняться, а второй не пускал…

Даша победила и оттолкнула меня так, что стало не по себе.

И встала.

И не сразу сообразила, что у нее до самого пояса расстегнута блузка, а лифчик разорван, поэтому тугая округлая грудь без стыда видна, как некий плод, сладкий и чистый.

Потом она поймала мой взгляд и стала быстрыми, но неверными пальцами застегивать блузку.

Я сидел на полу.

Потом поднялся, и с каждой секундой мне становилось все стыднее.

— Прости, — сказал я.

— Разве это любовь? — сказала Даша с укоризной. — Разве такая любовь у людей бывает? Ты мне понравился, и я думала, что у нас с тобой все будет очень красиво.

— Честное слово — прости! Я не хотел так.

Все. Она была застегнута, недоступна, она поправила волосы и спросила:

— У тебя зеркала нет?

А сама уже рылась в своей сумке. Это была спортивная сумка, с которой она ходила в бассейн. Из нее, как из матрешки, появилась маленькая черная сумочка, из нее — зеркальце.

— Мне пора идти, — сказала Даша. — Ты меня проводишь? Когда мы вышли в коридор, она добавила:

— В отделение не провожай. Только выведи из вашей хирургии.

Мы медленно шли по коридору.

К Даше возвращалось хорошее настроение. Видно, теперь она меня не боялась и готова была простить.

— В конце концов, — вдруг заявила она, — ты не успел сделать ничего дурного.

— А я и не собирался делать ничего дурного.

— У девушки есть принципы, — возразила Дашенька. — Один из них — сохранение себя для продолжения рода. Именно для этого создан наш клон. Мы должны стать женами оптимальных мужчин. А я не знаю, прошел бы ты конкурс.

— Конкурс на жениха?

— Не смейся. Это очень серьезно.

— Ты уверена, что вас держат как консервы для женихов?

— А ты можешь предложить другую версию?

Я задумался. Конечно, соблазн был велик. Но я понимал, что Григорий Сергеевич прав. Для меня величие и смысл подвига заключались в жертвенности. Наш клон можно было назвать, будь нам свойственно чувство черного юмора, клоном имени Александра Матросова (был такой герой во время Отечественной войны, который закрыл собой амбразуру). Клон Даши существовал и объединялся на принципе жизни. Наше внутреннее противоречие заключалось в конфликте индивидуального стремления к жизни и социальной значимости смерти. Конфликт Даши был между определением спутника жизни, которого ей выдаст Мария Тихоновна, и желанием ее глаз и тела самой выбрать себе партнера. Вот и сейчас она толком не знает, можно ли поддаться голосу плоти или надо ждать распоряжения свыше?

Вам иногда может показаться, что я размышляю слишком умно и сложно. Но это ведь не только мои мысли, это и мысли моих генетических родителей, унаследованные мною в неполной и порой уродливой форме. Я сам не знаю, откуда вдруг во мне возникают слова, фразы и обрывки мыслей, которых, по здравом размышлении, во мне и быть не может.

— Я ловлю себя на том, что я — узурпатор. Даже мысли краденые.

Наверное, поэтому я не имею права на долгую