Он был обязан это сделать по всем правилам и положениям, касающимся безопасности полетов. Ведь на аэродром в любой момент могут сесть самолеты. Во время войны были нередки случаи, когда летчики, возвращаясь с заданий на поврежденных самолетах, садились с самых разных направлений. Они предпринимали все для того, чтобы дотянуть до ближайшего аэродрома, лишь бы не садиться на лес или на местность, где наверняка можно поломать самолет, да и пострадать самому. Бывали случаи, когда летчики управляли самолетом из последних сил, будучи раненными. Нередко посадки на поврежденных самолетах заканчивались поломкой машин и гибелью экипажа. На этом же самолете никаких неисправностей не было, здоров был и экипаж. Просто летчик был молодым и неопытным, иначе не сел бы на чужой аэродром и не оставил бы самолет на летной полосе. Ни фамилии его, ни номера полка, откуда он был, мы не узнали.

Осматривая свой самолет, я понял, почему он так резко пошел на петлю, потом на вторую и почему мне так трудно было удерживать его в режиме горизонтального полета. Эрликоновские снаряды, выпущенные истребителем, попали в стабилизатор с нижней стороны и, взорвавшись, сорвали всю верхнюю часть обшивки вплоть до балки, к которой крепится руль высоты. Набегающим потоком сорванные листы завернуло назад, накрыв руль высоты и став над ним как бы вторым рулем. Самолет при этом резко перешел на крутое кабрирование, словно на петлю Нестерова. Удержать его от потери скорости и срыва в штопор, как я уже упоминал, было очень трудно. Листы дюраля от вибрации и усталости металла отрывались вместе с обрывками порванного в клочья перкаля рулей высоты. Их Федя и имел в виду, когда говорил, что от самолета отрываются какие-то тряпки.

Площадь отрывавшейся обшивки постепенно уменьшалась, и по мере того, как это происходило, давящее усилие на ручку стало уменьшаться, что позволило мне, хотя и с большим трудом, дотянуть до аэродрома. Все, кто видел хвостовую часть моего самолета, удивлялись его живучести. В том вылете от истребителей досталось не только мне. Здорово пощипали самолеты Лобанова, Остропико, Стельмакова, Четверикова и других. Старший лейтенант Четвериков на подбитом самолете сел вне аэродрома на неровную площадку ограниченных размеров. Самолет угодил в овраг. При этом летчик ударился головой в передний щиток, где размещались лампочки трехцветной сигнализации. Патроны лампочек настолько глубоко вонзились ему в лоб рядом с глазами, что память об этой посадке осталась на всю жизнь. Почти всю зиму 1943/44 года он пролежал в госпитале.

Утром вчерашний полет напомнил о себе. Проснувшись, не смог подняться с постели. Длительное давление коленями на ручку управления не прошло бесследно. Квадратные стороны ручки так намяли колени, что они распухли и стали в два раза толще. От боли я не мог не только ходить, но даже шевелить ими. По нужде меня на руках отнесли Вася Ершов и Женя Медведев. После того как все ребята ушли на завтрак и комната опустела, ко мне пожаловал уполномоченный особого отдела Буланов. Здороваясь, он как-то виновато спросил: «Кроме тебя, здесь никого нет?» Я ответил, что нет. «Понимаешь, – начал он, – ты вчера человека убил. Конечно, это произошло случайно, но мне необходимо доложить начальству. Поэтому напиши объяснительную». О том, что мне рано или поздно придется за это отвечать, я понимал, но совсем не думал, что объясняться буду перед Булановым. Пришлось все вспоминать по порядку от начала до конца.

Нервное напряжение еще не спало, да и ноги напоминали о себе и не давали сосредоточиться. Буланов же поторапливал меня. С непривычки разболелась голова. В конце концов взял себя в руки и написал, как все было. После ухода Буланова подумал: главное еще впереди. За погибшего стрелка по головке не погладят. Но, на удивление, больше меня по этому поводу никто не тревожил, хотя в разговорах об этом вспоминали не раз. В середине ноября, в один из ненастных дней, полк не летал. Вдруг нам приказали идти на построение. В то время это было редким явлением. Мне почему-то казалось, что на нем будут шерстить меня за произошедший случай. Как-никак я убил человека. На душе был тяжелый осадок. Однако вместо ожидаемого разбора состоялось награждение личного состава орденами и медалями. Командир дивизии Кожемякин вручил мне орден Красного Знамени за боевые вылеты на Брянском фронте.

Впервые в полку вручение наград проходило в присутствии всего личного состава с развернутым полковым знаменем. Ранее оно проходило в ограниченном составе и, как правило, в вечерние часы. Из рядовых летчиков такой высокой награды я был удостоен одним из первых. Ранее летчики награждались только орденом Красная Звезда. Получив второй по значимости орден (после ордена Ленина), никак не думал, что удостоюсь его. Комдив вручил его не в коробочке, как ожидал, а завернутым в белую бумажку. На фронте это было обычным явлением, и награды вручались тогда так почти во всех родах войск. Следом за мной таким же орденом были награждены многие летчики, в том числе и из нашей эскадрильи: В. Ершов, А. Привезенцев, Е. Медведев.

При вручении ордена командир дивизии вместе со словами приветствия все же упрекнул меня за происшедший случай, сказав, что не следует теряться в сложной обстановке. Мне эти слова показались обидными. Я еле сдержал себя, чтобы не возразить ему. Так и хотелось сказать ему: «Товарищ командир, а что бы вы сделали, оказавшись в моем положении, когда часть органов управления не работает и самолет катится по земле совершенно неуправляемый? Я даже шасси не мог убрать». Было очень обидно: неужели Кожемякин этого не понимал? В эти же ненастные дни, когда летать приходилось меньше обычного, с нами проводились учебные занятия и доводились всевозможные документы.

В числе прочего нам зачитали новое положение о награждении летного состава всех видов фронтовой авиации за боевую работу. Согласно этому положению, летчик-штурмовик мог представляться к первому ордену за десять успешных боевых вылетов, ко второму и следующим за каждые последующие двадцать вылетов. За 80 вылетов – к званию Героя Советского Союза, за 160 – к повторному званию Героя. Также к этому званию летчик мог быть представлен за десять сбитых самолетов противника. Летчик-истребитель к Герою представлялся за 15 сбитых самолетов, к повторному – за 30, а к третьему – за 50. До введения нового положения летчик-штурмовик мог получить звание Героя за 40 боевых вылетов, а некоторые получали и за меньшее количество – в зависимости от решения командования. К ордену летчик представлялся за несколько вылетов. В нашем полку отдельные летчики были награждены за пять-семь вылетов. Я свой первый орден получил, когда у меня было около двадцати боевых вылетов.

Потеряв хорошую машину, стал летать на тех, что дадут. Обычно это были латаные-перелатаные «илы» со слабыми двигателями и с тугим тяжелым управлением. Особой радости от полетов на них я, конечно, не получал. Но на лучшее рассчитывать не приходилось. Новых самолетов в полку не было, а те несколько, на которых из ЗАПа прилетели молодые летчики, взяли себе командиры. На состояние машин я теперь так остро не реагировал. «Горбатого» я хорошо прочувствовал, попадал на нем в разные переплеты и умел выходить из них, спасая при этом машину и экипаж. Главным было летать, не обращая внимания на состояние самолета. Я и мысли не допускал о невыполнении задания по причине плохой машины. Больше других мне «везло» летать на одной из подобных старушек с бортовым номером 9, написанным белой краской. Эта машина была вся прокопчена выхлопными газами, а поверх нее лежала несмываемая пленка моторного масла.