По приказу генерала военные машины, «скорые» и пожарные были отогнаны, чтобы образовать коридор для проезда джипа террористов.

Первым из здания вышел Евгений Онежский, которого держал под автоматным дулом Грунов, обнимавший худого очкарика в костюме и галстуке. За ними из дома вышел долговязый рыжий человек с двумя баулами на плечах, боязливо озирающийся и гнущийся под непомерной для него ношей.

И тут улица Замазина будто вспыхнула от огня прожекторов, направленных на «поэтический дворик». Стало светло, как в июльский полдень. Евгений Онежский непроизвольно закрылся рукой от бьющих в глаза ламп, а Грунов лишь ускорил шаг, толкая неповоротливое «прикрытие». Бросившись к дверце машины, он отшвырнул фотографа, который упал плашмя на спину. Впихнув на заднее сиденье Виктора, террорист юркнул следом, хватая баулы у Джона Валынского. Когда врач вскочил в машину, из здания выбежали Эд и Стив, крича:

— Стойте, стойте! Пал-Пал, стойте!

— Стреляй! Кому говорю, стреляя-а-ай! — крикнул Грунов водителю, так как ему мешал прицельно бить сидящий рядом и трясущийся Джон.

Раздалась короткая очередь, и мальчишки, подбежавшие к машине, попадали, коротко и страшно вскрикнув.

Евгений Онежский, закрывшись руками, лежал, сложившись калачиком, у тротуара. Он держался за левый бок и стонал. Одна из пуль, выпущенных водителем джипа, рикошетом ранила фотографа.

— Жми! — завопил Пал-Пал.

На машину обрушился шквал автоматных очередей «Альфы», засевшей в доме напротив. Грунов пригнулся, увлекая вниз сына. Изрешеченный джип с выбитыми с правой стороны стеклами скакнул вперед. За ним рванули две бронированные машины спецназа.

— Ведите его до трассы! В городе — никакой стрельбы, — командовал генерал Крутой.

В институтский двор ворвался боевой отряд ФСБ.

Заложников вывели из издания едва ли не быстрее, чем затолкали их туда террористы. Спецназ заполнил институт и двор, прочесывая каждый метр. Пленники никак не могли прервать братание. Их с силой отрывали друг от друга полицейские и провожали кого в «скорые», кого — в машины силовиков.

— Я первым дам показания! Меня ждут на телевидении! Я старше вас по званию! — вопил на присмиревшего эфэсбэшника Глава фракции.

— Звезда ты моя! Страдалица, девочка несчастная, — причитала Тетка-тусовщица над Дочерью Певицы, которая с силой вырвала свое чадо из рук назойливой кликуши.

Труднее всего силовикам пришлось с Пучковой. Та вцепилась в памятник Мандельштаму и кричала, отбиваясь ногами:

— Да дайте мне одну минуту побыть с моим расстрелянным кумиром. Дважды убитым! Дважды!

Один из полицейских махнул рукой другому, и они отошли от ненормальной тетки, которая приникла к подножию бюста. Поводив руками, Пучкова отошла в слезах от монумента и безропотно прошла к машине.

В ней уже сидела замершая Солнцева.

— Я сделала! Я сделала это, — шепнула ей Пучкова. — Но помада — все, тю-тю… — развела она руками.

— Какая чушь… — отвернулась от нее Ирма Андреевна. Она повторяла, как мантру, это слово «чушь» беспрерывно.

Поэзия, театр, искусство… Ересь, бессмыслица! «Чувства добрые» с «лирой» — чушь! Значительные разговоры о литературе ее мужа Бореньки — чушь. Кисти и палитры Анниньки — чушь… Да и сама Ирма Андреевна — бесполезный, праздный, самовлюбленный призрак. Чушь…

Пучковой казалось, что Солнцева помешалась. И Ирма Андреевна готова была признать, что воспринимает себя как-то странно, будто со стороны — страшной, злой, плюющейся. А на самом деле в ней поет светлая и нежная девичья душа. Поет и взлетает над этими дикими софитами, над черным небом в точках равнодушных звезд, над этой беспросветной глупостью, злом, ложью, в котором барахтаются, как в сладеньком защитном масле, все, кто сейчас вопит, хохочет и рыдает…

Некоторых пленников пришлось выносить: Дизайнера, Банкиров и Экономиста, злоупотребивших на радостях «волчьим» алкоголем. Последними из здания выводили в наручниках Петруччо и Кильку — затравленных, отчаявшихся волчат. Сломленных русских мальчишек…

Когда к машине «Скорой помощи» несли раненую Асеньку, жизнь в которой еле теплилась, генерал МВД Смелов, стоящий в группе спецназа, кинулся к носилкам. Эфэсбэшники были предупреждены, что его можно пропустить.

— Настенька, Настенька… — говорил он, заглядывая в землистое лицо дочери. — Что с ней, что?! — спросил он врача.

— Серьезное ранение. Задета бедренная артерия. Огромная потеря крови, — говорил отрывисто врач, пытаясь закрыть двери машины.

— Да стойте! Я поеду с ней. И кровь я готов дать. — На недоуменный взгляд врача тихо ответил, покосившись на стоящего в шаге спецназовца: — Я ее отец.

Лицо бойца осталось непроницаемым. Врач же отвернулся, пуская в машину генерала.

Сидя рядом с дочерью на узком откидывающемся стульчике, Смелов, опустив голову и потрясывая рукой, в которой держал фуражку, думал о разговоре с Крутым. Час назад он общался с ним по телефону.

— Забудь! Не вздумай ляпнуть эту ерунду про дочь где-нибудь! Эта женщина — чужой тебе человек, ты ее знать не знал и не воспитывал. В конце концов, двадцать пять лет назад все решила твоя балерина Храпова. Каждый, как говорится, выбирает по себе.

Не услышав ответа, главный контртеррорист глухо промычал:

— Не подписывай ты себе-то приговора. Должность — ладно! Страшно, но не катастрофично, в конце концов. Все на пенсии сидеть будем — ряженку пить. Но доброе имя, семья? Сколько нам осталось…

— Вот именно, сколько нам осталось? — вздохнул Иван Иванович. — Пора платить по счетам. А семья?.. Леля меня не бросит, остальное — как будет. — И, снова выдержав паузу, сказал, вдруг улыбнувшись: — Рыбалку у меня никто не отнимет. И совесть, надеюсь, тоже.

— Ну и черт с тобой и твоими сантиментами! — буркнул Глеб Глебович и бросил трубку.

От размышлений Смелова оторвала медсестра:

— Какая у вас группа крови?

— Третья положительная.

Сестра переглянулась с врачом. Аппарат показывал у Асеньки именно эту группу.

— Вы готовы к переливанию в больнице? — не столько спросил, сколько констатировал врач.

— Да, безусловно.

Через четыре часа после операции врач сообщил Ивану Ивановичу, что Анастасия Храпова будет жить. Конечно, он не стал высказывать своих мыслей о том, что сам бы предпочел в ситуации террористки Асеньки отправиться к праотцам.

Юлия покинула квартиру соседей Димитриевых — приятной четы пенсионеров, удостоверившись, что с Катериной и детьми все в порядке. Старшие сыновья сыщика вели себя образцово, как истинные офицерские дети. Они дичились незнакомой тетки-сыщицы, но не плакали, лишних вопросов не задавали и тихо сидели перед телевизором, угрюмо глазея на приключения Винни-Пуха. Младший же поначалу сильно раскапризничался, долго звал маму, а потом уснул, напившись молока с кексом. Сев в машину, Люша в изнеможении уронила голову и руки на руль. Но мозг ее, несмотря на нечеловеческую усталость, работал прилично. Сыщица вспоминала разговор с соседями Димитриевых.