Вскоре Нина Васильевна с дочерью переехала из Днепровска в Родославль, где у ее матери был собственный дом.

Лена никогда раньше не видела свою бабушку, которая была очень недовольна замужеством дочери со священником, и в письмах не раз упрекала Нину за то, что она не может заставить мужа бросить «поповство» и заняться чем-нибудь повыгоднее.

Сама бабушка Надежда Фроловна, высокая, толстая старуха с громким густым голосом и властным характером, ходила по большим праздникам к обедне, молилась по пяти минут утром и вечером, крестилась перед едой и считала величайшим грехом пришить пуговицу или зачинить дырку в праздничный день.

Но церковь и молитвы она считала своей, старушечьей привилегией и авторитетно заявляла, что молодежи в церкви делать нечего, потому что не такое теперь время, а грехи замолить они успеют, когда состарятся.

Лене бабушка не понравилась, и старуха тоже невзлюбила внучку.

— Испортили девчонку! — ворчала она. — Хмурая какая-то, неприветливая, смотрит, как бык… ни поиграть, ни посмеяться… другая бы небось приласкалась к матери да к бабке, а она все молчит… бык и есть…

Но ни воркотня старухи, ни прозвище «бык» не могли заставить суровую девочку стать веселой и ласковой.

В первый же день приезда бабушка в разговоре с Ниной назвала Михаила дураком и прибавила:» Не горюй — это к лучшему, что его посадили: ты хоть теперь поживешь по-человечески, а то он и себе, и тебе жизнь испортил»…

Лена ждала, что ее мать ответит на эти слова с возмущением, но не дождалась этого ответа: Нина, которая в Днепровске так горевала и плакала о своем любимом муже, здесь в Родославле слова возразить не смела властной старуху, более того — она стала ей поддакивать…

Но с внучкой у Надежды Фроловны нашла коса на камень: девочка не пустила ее в свое сердце.

Когда дело касалось домашнего хозяйства, Лена молча, беспрекословно слушалась бабушку: она полола огород, чистила картошку, мыла посуду, убирала комнаты, кормила кур и гусей, но никогда ни о чем не просила бабушку и старалась с ней не разговаривать, так что даже не особенно-то чуткая Надежда Фроловна чувствовала, что между ней и внучкой стоит ледяная стена отчуждения.

— Идол бесчувственный! — ворчала она на девочку.

Но Лена далеко не была бесчувственной.

Нелюбовь нелюбимой бабушки трогала ее мало; но она стала замечать, что мать тоже от нее отдаляется, тоже чаще и чаще оказывается по ту сторону ледяной стены и перестает понимать свою дочь.

Девочка потеряла отца — сразу, одним страшным ударом. Теперь она теряла мать — постепенно, день за днем, по мере того, как та все более и более подпадала под влияние старухи.

Слабохарактерной оказалась красивая Нина! — когда она жила с Михаилом, она подчинялась его воле — воле сильного человека, а когда его около нее не стало, она целиком подчинилась воле своей матери, с детства привычной воле, а собственной воли у нее не было.

Не прошло и года после переезда в Родославль, как в большой, добротный, окруженный фруктовым садом дом Надежды Фроловны зачастил один гость.

Звали его Андреем Петровичем, это был еще молодой человек, небольшого роста, быстрый, ловкий, франтоватый, очень высого мнения о своей наружности и прочих своих достоинствах.

Бабушка к нему благоволила; она говорила, что это человек, который умеет жить, что он добился хорошего места, хорошо зарабатывает и еще лучше прирабатывает.

А Лена возненавидела этого гостя всей душой с тех пор, как заметила, что он оказывает знаки внимания его матери.

Особенно усилилась эта ненависть после того, как Андрей Петрович на именинах бабушки напился пьян с все любезничал с Ниной, а та не могла дать никакого отпора его нахальным приставаниям; бабушка тоже была навеселе и подзадоривала его.

Из отрывочных фраз Лена поняла, что этот противный человек хочет жениться на ее матери.

На другой день между Надеждой Фроловной и Ниной был большой разговор: старуха настаивала, чтоб ее дочь согласилась на брак с Андреем Петровичем.

— Это же твое счастье!.. Как ты не понимаешь?! — доказывала она. — Это же настоящий человек! Он все, что надо, тебе из-под земли достанет!.. со всеми знаком, все его уважают, всегда у него деньги есть!.. А что иногда выпьет, так мужчине без этого нельзя…

— Мама!.. Но ведь я же замужем! — слабо защищалась Нина.

— «Замужем»!.. Тоже еще сказала: «замужем»!.. Муж в лагерях, неизвестно, вернется или нет, а ты тут по нему сохнуть будешь!.. Жизнь свою губить!.. Давно уже тебе надо было с ним кончать!.. Что ты от него хорошего видела? Чуть не голодала… Лишенкой стала через него… Разведись!

Развод в те годы был прост, и вскоре в концентрационный лагерь был послан документ о разводе Нины Васильевны с заключенным лишенцем — мужем.

В доме Надежды Фроловны справили свадьбу.

Всю ночь горланили на этой свадьбе пьяные гости, и всю эту холодную осеннюю ночь в углу чердака рыдала одинокая девочка; она так и заснула на чердаке, свернувшись клубком посреди всякого старого хлама, а когда утром проснулась — у нее зуб на зуб не попадал от холода.

Лена наотрез отказалась звать отчима отцом; она называла его «Андрей Петрович», иногда, сквозь зубы «дядя Андрюша», но чаще всего никак не называла — тут уж и уговоры матери, и воркотня бабушки были бессильны.

Отчим тоже невзлюбил упрямую девочку, наградил ее прозвищем «поповна» и очень любил дразнить ее, рассказывая всевозможные гадости о попах.

Лена смотрела исподлобья и все упорнее и упорнее молчала; иногда по целой неделе никто дома не слыхал ее голоса.

Это время она очень много читала: перечитала почти всю школьную библиотеку и довольно большую библиотеку бабушкиных квартирантов, гд ебыло немало книг совсем не для детского возраста. Книги были для нее большой радостью и поддержкой.

В школе, куда Лену приняли сразу в третий класс, она училась лучше всех: у нее были блестящие способности, исключительная память и не менее исключительное упорство. Заданий «отсюда-досюда» она не признавала; каждый учебник, попадавший ей в руки, она прочитывала от доски до доски, во всех направлениях, с таким же интересом, как самую увлекательную беллетристику; поэтому объяснения учителей никогда не были для нее новостью.

Около нее всегда толпились отстающие и неспособные, которым она помогала, но настоящих, задушевных подруг у нее в школе не было: слишком был далек ее духовный мир от непритязательных интересов сверстниц.

Но ни в школе, ни дома никто не знал, что у этой молчаливой девочки была своя радость, свое счастье, своя тайна, которой она ни с кем, даже с матерью, не делилась: она снова пела на церковном клиросе — не в большой городской церкви, где пел по нотам платный хор, и куда ходила к обедне по большим праздникам бабушка, а в загородной, маленькой, кладбищенской церковке, где пели любители, принявшие девочку в свою среду.