— Постой, постой!.. Я слыхал, что Маруся тебя иногда почему-то поповной называет… Я считал, что это просто шутка… В чем тут дело?

— А в том дело, что я и есть самая настоящая поповна, только не такая, как были до революции, а советская поповна: я дочь человека, который был священником не тогда, когда духовенство в почете было, а при советской власти, который всю жизнь был вне закона, был лишенцем, который погиб в ссылке, но свою веру не продал!

Николай не узнавал свою Лену: она уже не смеялась, теперь ее побледневшее лицо со сверкающими глазами напомнило ему лицо боярыни Морозовой с Суриковской картины, репродукция с которой висела у нее в комнате.

Да, по-видимому, она была права: несмотря на два с лишним месяца совместной жизни, он знал ее также мало, как в ту ночь, когда ее задержали во время военной игры и привели к нему, к «начальнику штаба».

Николай Венецкий вырос в семье неверующих родителей; но будучи человеком с собственной головой на плечах и с собственными мнениями, он считал, что следует уважать чужие убеждения и верования, что советская власть перегибает палку, разоряя церкви и преследуя служителей религии; считал также, что Христос как историческая личность, безусловно, существовал, и без него не могло бы существовать христианство. Но само христианство было таким же чуждым его сознанию, как поклонение Зевсу Олимпийскому или Амону-Ра.

Ему никогда не приходило в голову, что Лена, его друг, его названная жена, жившая с ним вместе, делившая с ним все радости и горести его бургомистровской доли, Лена, к которой он с каждым днем все больше и больше привязывался — эта самая Лена может принадлежать к числу последователей чуждой ему и мало понятной религии.

Он никогда не замечал, чтоб она молилась или крестилась, а на висевшую в углу икону Божией Матери обращал так же мало внимания, как и на остальные украшения стен: на вышивки, одна из которых изображала букет роз, другая — букет ивандамарий, а третья — сидящую на ветке жар-птицу с золотистым хвостом, на репродукции с картин «Над вечным покоем» и «Грачи прилетели» и с той самой «Боярыни Морозовой», на которую она вдруг сделалась так поразительно похожа…

Он даже не знал, принадлежат ли эти вещи Лене или остались от прежних хозяев.

— Да! Больше всех об открытии церкви забочусь именно я! — властно проговорила Лена и в ее голосе прозвучали новые, металлические ноты, которых он ранее не слышал. — И заняться этим надо не «когда-нибудь», а немедленно, чтоб на Рождество начать служение.

В эту ночь они не ложились спать.

В темной комнате, освещенной только робкими лучами луны, проникавшими через маленькие форточные шибки, да розовыми бликами от топившейся железной печурки, они сидели и говорили всю ночь, говорили о том, что оба хранили в тайне долгие годы, о чем никогда никому не рассказывали…

* * *

Нелегким было детство Лены.

Начало всему положил справедливый и мудрый закон об отделении церкви от государства.

Когда русская церковь потеряла свое привилегированное положение и одновременно освободилась от множества совершенно ей не подходящих гражданских обязанностей, значительная часть потомственного, кастового духовенства побежала прочь, как крысы с тонущего корабля, и поспешно перелицевалась на гражданский лад.

Но, вопреки ожиданиям многих, корабль, с которого они бежали, не потонул: на место трусов и дезертиров пришла новая сила.

На место тех, кто сан духовный унаследовал от отца, деда и прадеда, пришли люди не поповского рода, люди с молодыми горячими сердцами и свркающими верой глазами, со звучными голосами и страстной любовью к Богу, к церкви, к богослужению.

Они пришли — и приняли достоинство тех, кто оказался слабым и малодушным, пришли — и завладели клиросом и алтарем и, не уместившись в тесных загородках, вышли на середину храмов, увлекая за собой предстоящих и молящихся, стирая границы между алтарем, клиросом и народом.

Бурные послереволюционные двадцатые годы были годами небывалого духовного расцвета русской церкви, годами расцвета народных добровольческих хоров, в которых пели стар и млад, родители и дети, и которые не могли уместиться за загородками прежних клиросов.

В двадцатом году в Днепровске был рукоположен в священнический сан один из самых энергичных местных деятелей народного церковного движения Михаил Степанович Соловьев.

Было ему в ту пору всего двадцать шесть лет; за месяц перед хиротонией он обвенчался с одной из многочисленных девушек — певчих народного хора. Звали ее Ниной, и казалась она тогда Михаилу лучше всех, красивее всех, и он уверен был, что она пойдет с ним вместе тернистым путем евангельской проповеди и, может быть, если придется, примет вместе с ним мученический венец за свою веру.

Шли годы.

Церковь и церковников притесняли все более. Было не отделение церкви от государства, а систематическое преследование.

Был основан союз воинствующих безбожников. Были сорваны с икон все драгоценности. Упали на землю и замолкли колокола. С каждым годом росли астрономические цифры церковных налогов.

Потом пошли по улицам антирелигиозные карнавалы с карикатурами на попов, хотя оригиналы этих попов, мздоимцев и пьяниц, давно уже удрали из ставшего невыгодным поповского звания, и нередко сами находились среди участников карнавалов.

Наконец, стали одну за другой закрывать и разорять церкви, одного за другим арестовывать священнослужителей — тех, кого еще не сломили ни лишенчество, ни налоги, ни клевета, ни издевательства…

Маленькая Лена научилась церковному пению, едва научившись говорить.

Церковь, освещенная огоньками восковых свечей, глядящая ласковыми ликами икон, звенящая голосами поющих — была самым светлым, самым радостным воспоминанием ее детских дней.

Ей шел восьмой год.

На всю жизнь, во всех подробностях запомнилась ей тревожная, бессонная ночь, когда пришли люди, которых в среде ее семьи и знакомых называли «гепеушниками», перевернули все в квартире вверх дном и увели отца.

Запомнила она и тюремные ворота, около которых они с матерью много раз, в толпе других людей, долгими часами стояли с передачей…

Когда они пришли туда в последний раз, передачу у них не приняли и сообщили, что Михаил Соловьев уже выслан на далекий север.

Прошел еще месяц, и их любимая церковь, где служил перед арестом отец Михаил, где пели в хоре Нина и маленькая Лена, была закрыта….

И девочка ничего не спрашивала, не плакала — она только смотрела большими расширенными глазами, удивительно похожими на глаза отца, — и молчала.

С этих дней она перестала быть веселым, доверчивым ребенком, она научилась молчать, научилась скрывать свои мысли и чувства.

Нина Васильевна горевала, плакала, искала сочувствия, а на глазах восьмилетней Лены с той самой ночи, когда ее отец ушел вместе с «гепеушниками», никто ни разу не видел слез.