Дирижёр пожимает плечами, он и не думал никого приглашать, неосторожно включается в обсуждение.

— У нашего премьера все друзья. И Назарбаев, и Рахимов, и Ющенко с Тимошенко, и Лукашенко, и…

Ульяшов обрывает.

— Ну хватит вам, язвить, лейтенант, остановись! Значит так надо! Так положено. У нас все друзья… когда надо… понятно? Политика… мать её… Гха-гхымм… Ты вот, лейтенант, ансамбль, понимаешь, какой-то — маленький-маленький — создать не можешь, а им — всё СНГ поднимать. Шутка ли, какая разница?! Так что нишкните, товарищи офицеры, успокойтесь. Им — одно, нам — другое… ансамбль вот… Танцы-шманцы, значит. Их и будем… танцевать. Иначе как, понимаешь? Иначе никак!

Начфин понимающе вздыхает.

— Да, национальная политика, это вам не… понимаешь… Толерантность.

— Именно… — Указывает пальцем председатель жюри. — Тем более, если со своим аккомпанементом. Короче, всё, записываем танец, пойдёт. Отлично, старший сержант. Нам понравилось. Следующий.

— Твардовский, товарищ полковник, — торжественно произносит начклуба. — Эээ… извините, военнослужащая — контрактница прапорщик Смолина Инна Васильевна, строевой отдел. Отрывок из поэмы Твардовского «Василий Тёркин» «Переправа». Сразу записываем, товарищ полковник или послушаем?

Ульяшов раздумывает, на самом деле девушку рассматривает. Тоже классика… И девушка симпатичная.

— Послушаем. — Заключает он и толкает лейтенанта локтем. — Вот, товарищ дирижёр, а ты сомневался. Есть у нас таланты в полку, есть… оказывается. — И громко говорит исполнительнице. — Слушаем вас… эээ… — за подсказкой косится в листок, — Инна Васильевна, начинайте.

В центр выходит девушка в военной форме, начинает декламировать…

Её внимательно слушают…

Начфин Старыгин, шепчет Ульяшову:

— А я Зощенко когда-то в самодеятельности читал… Представляешь! В училище, помню, «Уважайте матрацы, граждане», произведение. Прямо на «бис». Пять с половиной страниц текста, с выражением, на первом курсе. Наизусть. Как сейчас помню: «Под мягкий звон часов Буре приятно отдыхать в качалке. Снежинки вьются во дворе, и, как мечты, летают галки»… И всё… Остальное, к сожалению, не помню, забыл. Но с успехом, помню, читал. На «бис». Без запинки на память тогда «чесал», с выражением. Эх, время-время, времечко…

Ульяшов подхватывает.

— Это я знаю, Расторгуев, песня «Любе», хороший мужик. Наш.

— Точно, — соглашается начштаба. — Мой любимый певец… Лейтенант Фомичёв их не слушает, он с исполнительницей не согласен.

— Твардовского бы лучше мужчине читать, — тихонько замечает он.

Ульяшов слышит, косится на дирижёра.

— Опять язвишь… племя молодое, незнакомое. А я вот, например, в школьном хоре первым голосом пел, да. Девчоночьим! И ничего! Короче, записываем. Её голос мне больше нравится, чем твой, лейтенант.

Полковнику Старыгину девушка тоже нравится, и не только ему. Солдатам, например, вообще всем без исключения, по их лицам видно.

— И я согласен, — с чувством оглядывая стройную фигуру девушки, говорит начфин, — и вообще. — Но под укоризненным взглядом лейтенанта Фомичёва исправляется. — Ну, а что, Твардовский же, как-никак, я говорю, классика. Я ставлю шесть баллов.

Ульяшов напоминает.

— У нас пятибалльная система.

— Значит, пять…, — неохотно исправляется начфин и добавляет, — но с плюсом. Я же могу и завысить. А разве нельзя? — обидчиво апеллирует к председателю. — Если человек достойный. Могу? Могу! Я и ставлю пять с плюсом. Или я пошёл.

— Сиди-сиди. Можешь, конечно. Хоть десять баллов.

— Вот! — Начфин обиженно ёрзает на стуле, но остаётся, не уходит. — Тогда, значит, десять я и ставлю.

Председатель пожимает плечаит, тычет пальцем в листок в руках капитана Фефелова.

— Отметь там, начфин девушке ставит десять баллов. — Видя удивлённые глаза начклубом, сердится. — Ставь, ставь… Не-то уйдёт. Имеет право. Слышал же.

Вопрос исчерпан, председатель жюри громко информирует исполнительницу и зрителей.

— Спасибо, Инна Васильевна. Выразительность у вас хорошая, дикция… внешний вид, и вообще… Поздравляем! Единогласно проходите на третий тур.

Это решение «большого жюри» зрители приветствуют весьма бурно.

— Следующими, товарищ полковник, на конкурс записались…

ЛжеКонев, Дениска

Взглядом военного, генерал Золотарёв, сейчас он и не генерал, и не Золотарёв, он заика Михаил Конев, именно так он представился новой знакомой, легко и профессионально определил границы, количество и назначение движимых и недвижимых объектов на закрытой территории комплекса, средства и силы охраны. Выяснил для себя главное: он влюбился. Да, в Аннушку! Она ему нравится! Даже очень!. Очень, очень, очень… И не возраст генерала определял, ни его положение, ни черты характера (пришёл, увидел, и т. д.), а взгляд девушки, голос, её лицо, стройная фигура, руки, ну и всё остальное. Особенно глаза. Едва только, знакомясь, он заглянул, встретился с её взглядом, и… словно вспыхнуло что-то в груди, огнём опалило, словно именно эти глаза всю жизнь он искал, ждал, надеялся, но не находил. Ещё и улыбка, и руки… Он уже любил их, любил, любил… А голос сводил с ума. Пьянил, околдовывал… Душа генерала трепетала, мысли путались, губы пересыхали, язык заплетался, отчего и заикаться удобно было, потому что правдиво. Анна! Анечка! Что-то ангельское Михаилу слышалось в её имени, что-то небесное. Неземное. Светлое и нежное. Она такой и была. Да, да! И девушка, в свою очередь, тоже что-то подобное почувствовала, какой-то толчок в сердце, но не понимала ещё.

Её смущал взгляд этого человека. Ей и жалко его было, и вместе с тем он нес в себе и мужественность, и силу (Именно такую силу излучал её брат!), волю и… детскую незащищённость. Она это видела, заметила. Михаил… очень приятное имя, мужественное (И у её брата тоже мужское имя — Виктор), очень стесняется при ней. Такой взрослый, симпатичный, умный, наверное, и, в принципе, несчастный. Пострадал. И на войне, и… в жизни. И смущается. Но не это было главным. Он был другим. Не таким, как многие воиныинтернационалисты. В его взгляде было что-то другое: не бравада и цинизм, не угрюмость и тоска инвалида, не боль и затаённая злость, а… открытость, незащищённость, манящий жар внутренней энергии, огня, к которому её тянуло, как тянет человека к костру (даже если он и не озяб). Хотелось протянуть к нему руки (она бы так и сделала, но сил почем у-то не было), хотелось коснуться его лица, волос, заглянуть в глаза и смотреть, смотреть, видеть его улыбку. А улыбка у Михаила была детской, смущённой и… Дальше девушка терялась в своих ощущениях. Останавливала себя, одёргивала: остановись, опомнись, нельзя на него так смотреть, он может не так подумать, ты не для того встретилась с ним, он старый, он не для тебя, он на работу устраиваться пришёл, он инвалид, он из разряда потерянных людей… Твердила себе, убеждала и… сама себе не верила. Слышала свой голос и удивлялась, она ли это. Понимала одно: он не может просто так уйти, она его не отпустит, тем более, что повод есть, нашёлся, и не один… И очень хорошо, что он любит лошадей. И для неё они были любимыми существами. Главное, чтобы этот человек был рядом, а там…