– У меня нет бритвы! – заорал я.

Руфо продемонстрировал мне опасную бритву.

Стар возле меня зашевелилась. Она протянула руку и большим и указательным пальцем ощупала мой подбородок.

– А тебе борода пойдет, – сказала она. – Быть может, вандейковская бородка, с завитыми усами.

Раз таково мнение Стар, то кто я такой, чтобы возражать. Кроме того, растительность на лице частично может отвлечь внимание от шрама.

– Как скажешь, принцесса.

– И все же я предпочту тебя таким, каким увидела в первый раз. Руфо отличный брадобрей. – Она обернулась к Руфо. – Подай руку и полотенце.

Стар пошла к лагерю, вытираясь на ходу. Я бы охотно помог ей в этом, если бы она попросила о такой услуге. Руфо проговорил устало:

– И чего вы не боретесь за свои права? Но раз Она велит побрить вас, то теперь мне уже некуда деваться, еще придется с собственным мытьем поторопиться, а то Она не терпит опозданий.

– Если у тебя найдется зеркало, я и сам побреюсь.

– Вы когда-нибудь имели дело с опасной бритвой?

– Нет, но могу научиться.

– Еще перережете себе глотку, а Ей это может не понравиться. Давайте вон там на бережку, где я смогу стоять в теплой водичке. Нет! Нет! Не садитесь, а ложитесь, так чтобы голова опиралась о камешек. Я не могу брить человека, когда он сидит. – Руфо начал намыливать мне подбородок. – А знаете почему? Я учился на покойниках – вот почему. Наводил на них красоту, чтоб родственникам было приятно. Тихо! Вы едва не лишились уха! А мне нравится брить жмуриков: во-первых, они не жалуются, во-вторых, ни о чем не просят, в-третьих, ни с чем не спорят и, в-четвертых, всегда лежат тихонько. Самая что ни на есть разлюбезная работа. А возьмем мою нынешнюю… – Руфо прервал бритье и, держа лезвие у моего кадыка, начал изъяснять свои горести: – Разве мне дают выходные по субботам? Черта с два, у меня и по воскресеньям-то они не всегда! А продолжительность рабочего дня?! Два дня назад я читал в газете, что одно похоронное бюро в Нью-Йорке… Вы в Нью-Йорке бывали?

– Был я в Нью-Йорке! И убери эту чертову гильотину от моего горла, раз ты вошел в раж и так размахиваешь руками!

– Если будете болтать, то не миновать вам быть порезанным сразу в нескольких местах. Так вот, эта контора подписала контракт на обслуживание из расчета двадцатипятичасовой рабочей недели. Недели! А я работаю по двадцать пять часов в сутки! Знаете, сколько часов без перерыва мне пришлось как-то раз поработать?

Я сказал, что не знаю.

– Ну вот, вы опять болтаете! Более семидесяти часов, и будь я проклят, ежели вру! А ради чего? Ради славы? А что такое слава? Для кучки сожженных костей? Богатство? Оскар, я скажу вам как родному: я обработал больше покойников, чем какой-нибудь султан – одалисок. И ни один из них гроша ломаного не дал бы за то, чтоб покоиться в одеяниях, украшенных рубинами размером с ваш нос и вдвое более красных. Зачем мертвому богатство? Скажите мне, Оскар, как мужчина мужчине, пока Она не слышит: ну зачем вы позволили Ей втянуть себя в эту историю?

– А мне это дело нравится. Пока.

Руфо шмыгнул носом:

– Именно так сказал один мужик, пролетая мимо окон пятнадцатого этажа Эмпайр-стейт-билдинг. А ведь внизу его, как известно, ждала мостовая. Однако, – добавил он туманно, – пока дело с Игли не выяснилось, проблем нет. Если бы со мной был мой служебный чемодан, я бы так загримировал ваш шрам, что все бы сказали: «Смотрите, совсем как живой».

– Не твое дело. Ей нравится этот шрам. – (Черт побери, опять забыл и дернулся!)

– Ну еще бы! Я ведь какую идею пытаюсь вам внушить: если вы вступили на Дорогу Доблести, то знайте, что найдете вы на ней по преимуществу булыжники. Я лично на эту дорогу не напрашивался. Мой идеал хорошей жизни – маленькая тихая похоронная контора, единственная в городе, с богатым выбором гробов на любой кошелек и с прибылью, позволяющей иногда дать скидку родственникам усопших. И с продажей гробов в рассрочку для тех, кто благоразумно планирует загодя, ибо все мы смертны, Оскар, все мы смертны, и здравомыслящий человек вполне может посиживать с доброй кружкой пива в хорошей компании и одновременно заключать контракт с надежной похоронной фирмой. – Он доверительно наклонился ко мне. – Послушайте, милорд Оскар… Если мы чудом выберемся отсюда живыми, замолвите за меня словечко перед Ней. Пусть Она поймет, что я слишком стар для Дороги Доблести. А я уж найду, чем скрасить ваши преклонные годы… если вы отнесетесь ко мне по-товарищески…

– Мы же с тобой, кажется, пожали друг другу руки?

– Ах да, действительно… – Руфо вздохнул. – Один за всех, и все за одного и так далее и тому подобное. Все, с вами покончено.

Когда мы вернулись в лагерь, было еще светло, Стар сидела в своей палатке, а моя одежда была выложена снаружи. Я начал было артачиться, когда увидел этот костюм, но Руфо строго сказал:

– Она распорядилась, чтобы был вечерний костюм, а это значит – смокинг.

Я с трудом надел все, даже запонки (это были большие черные жемчужины); смокинг был явно или сшит на меня, или куплен в магазине готового платья человеком, который знал мой рост, вес, объем плеч и талии. Торговая марка на подкладке гласила: «Английский Дом. Копенгаген».

Но галстук-бабочка меня доконал. В разгар борьбы с ним появился Руфо, заставил меня лечь (я уж и не стал спрашивать почему) и завязал его в мгновение ока.

– Вам нужны ваши часы, Оскар?

– Мои часы? – Я полагал, что они остались там – в кабинете врача в Ницце. – Они у тебя?

– Да, сэр. Я захватил все, кроме… – его передернуло, – кроме вашей одежды.

Руфо не преувеличивал. Здесь было все – не только содержимое моих карманов, но и то, что было в сейфе «Американ экспресс», – деньги, паспорт, военное удостоверение, даже билет тотализатора с Меновой аллеи.

Я хотел было спросить, как Руфо залез в мой сейф, но воздержался. У него был ключ, а способ проникновения мог быть и очень прост – например, поддельная доверенность, а мог быть и сложен – вроде его магической черной шкатулки. Я горячо поблагодарил Руфо, и он отправился готовить ужин.

Сначала я решил выбросить все это барахло, кроме паспорта и денег, но мусорить в таком дивном месте, как Поющие Воды, было просто невозможно. На поясе, на котором висел меч, имелся кожаный карман, куда я и запихал все, включая давно остановившиеся часы.

Руфо накрыл стол прямо перед палаткой Стар, повесил на дерево лампу, на стол поставил горящие свечи. К появлению Стар успело стемнеть. Она вышла и остановилась. Я все же сообразил, что она ждет, чтобы ей предложили руку. Подведя Стар к ее месту за столом, я пододвинул ей стул, а Руфо сделал то же самое для меня. На Руфо была ливрея сливового цвета.

Ухаживать за Стар было чистым наслаждением. Она была в том самом зеленом платье, в котором хотела показаться утром. До сих пор не знаю, пользовалась ли Стар косметикой, но выглядела она так, будто не имела ничего общего с той страстной ундиной, что пыталась утопить меня всего лишь час назад. Казалось, такой экспонат нуждался в хранении под стеклом. Это была Элиза Дулитл на балу.