— Осталось пронзить его сердце! — сказал фон Левальд.

Завтрак в шатрах Великого Могола откладывался, и генерал-губернатор Восточной Пруссии развернул на коленях салфетку. Вот и холодная курочка; он разорвал ее пальцами, дернул зубами нежное мясо из сочной лапки.

— Можете посылать гонца в Берлин, — велел Ле-вальд, вкусно обсасывая косточку. — Обрадуйте короля нашей полной победой!

— Казаки! — раздалось рядом. — Атака казаков…

— О, это очень интересно… Казаков я посмотрю… Фон Левальд аккуратно завернул недоеденную курочку, взял в руки трубу и, по-старчески держась за поясницу, вышел на лужайку, поросшую редколесьем. Отсюда ему хорошо было видно, как, пластаясь по земле, с воем летела русская конница

— вся колеблясь рядами, словно густая трава под ветром. Резануло глаза Левальду пестротой халатов, необычными ковровыми красками, — это ярким пятном мелькнула калмыцкая вольница. Солнце вдруг померкло на мгновение, и легкая, как дымка, туча быстро прочертила небеса над полянами Гросс-Егерсдорфа.

— Что это такое? — удивился фон Левальд. Воздух уже наполнился жужжащим пением. Потом застучало вокруг — так, будто палкой провели по частоколу, и адъютант выдернул из сосны длинную калмыцкую стрелу… Левальд обозлился:

— Шорлемер, накажите этих дикарей палашами! Навстречу казакам, тяжко взрывая копытами землю, рванулись прусские кирасиры в латах. Железным косяком они врубались в румяное зарево битвы, из дыма блестели — четко и неярко — длиннющие тусклые палаши.

— Посылайте гонца в Берлин! — напомнил Левальд, возвращаясь на травку к своей курице. — Исход сражения мне ясен: нет такой силы, чтобы выдержала атаку нашей прекрасной кавалерии…

Казачья лава, настигаемая врагом, панически отхлынула обратно. Вытянулись в полете остромордые степные кони, раздувая ноздри — в крови, в дыму. Никто не догадался в ставке Левальда, что это совсем не бегство казаков, — нет, это был рискованный маневр… Вот знать бы только — чем он завершится?

— Победа! — кричали немцы. — Хох.., хох.., хох!

Неужели Левальд прав?.. Русская инфантерия расступилась перед казаками. Она словно открывала сейчас широкие ворота, в которые тут же и проскочила казачья лавина. Теперь эти «ворота» надо спешно захлопнуть, чтобы — следом за казаками — не ворвались враги в центр лагеря. Пехота открыла неистовый огонь, но «ворота» затворить не успела… Не успела и не смогла!

Добротная «прусская кавалерия, сияя латами, „пошквадронно в наилутчем порядке текла как некая быстрая река“ прямо внутрь русского каре. Фронт был прорван, прорван, прорван… Кирасиры рубили подряд всех, кто попадал им под руку.

Замах палаша, возглас:

— Хох!

Вдребезги разлетается череп от темени до затылка. Но тут подкатила русская артиллерия и…..фон Левальд вцепился зубами в нежное мясо курицы. К нему подошел адъютант, которого шатало, будто пьяного:

— Задержите гонца в Берлин. Умоляю вас: задержите. Там что-то случилось. Если это русская артиллерия, то нам с нею не тягаться.

Фон Левальд, отложив курицу, снова поспешил на лужайку. Увы, он уже ничего не видел. От множества пудов сгоревшего в бою пороха дым сгустился над гросс-егерсдорфским полем — в тучу! Дышать становилось невозможно. Лица людей посерели, словно их обсыпали золой. Из гущи боя Левальд слышал только густое рычание, будто там, в этом облаке дыма, грызлись невидимые страшные звери (это палили «шуваловские» гаубицы!). Треск стоял в ушах от частой мушкетной и карабинной пальбы.

— Я ничего не вижу, — в нетерпении топал ботфортами Левальд. — Кто мне объяснит, что там случилось?

А случилось вот что.

Атака казаков была обманной, они нарочно завели кирасиров прямо под русскую картечь. Гаубицы шарахнули столь удачно, что целый прусский эскадрон (как раз средний в колонне) тут же полег костьми. Теперь «некая быстрая река» вдруг оказалась разорвана в своем бурном неустрашимом течении. Кирасиры же, которые «уже вскакали в „аш фрунт, попали как мышь в западню, и оне все принуждены были погибать наижалостнейшим образом“. Блестящая по исполнению прусская атака завершилась трагически для врага: казаки вырубили всех кирасир под корень.

Над русским фронтом взлетали шапки, гремело «ура».

— Кажись, наша брать учала! — всюду радовались русские.

И воспрянули разом. С телег вагенбурга спрыгивали раненые, хватали ружья убитых, спешили в свалку баталии. Полки дивизии убитого Лопухина (Нарвский и 2-й Гренадерский), разбитые пруссаками еще на рассвете, словно воскресли из мертвых. С треском они тоже ломили напролом:

— За Лопухина.., сподобь его бог!

— За Степан Абрамыча.., упокойника!

— За Русь-матушку!

— Давай, Кирюха, нажимай!

Апшеронцы и бутырцы опустошили свои сумки до дна; шли только на штык. От горящих деревень летели сполохи искр, в шести шагах ты еще видел цель — на седьмом шагу все было черно от гари. Первая линия пруссаков попятилась, а вторая линия четким огнем расстреляла бегущих, приняв их за наступающих русских. Мундир на Левальде, осыпанный искрами, тлел и дымился. Старец задыхался. Курица валялась в траве, затоптанная ногами. Видно, она имела судьбу не быть съеденной в этот грозный день — день 19 августа 1757 года…

* * *

Вдали от гула сражения томилась под ружьем бригада Петра Александровича Румянцева. Пальба и возгласы смерти едва достигали тишины леса, темного и чащобного. Старые солдаты, ветераны еще миниховских походов на крымчака, припадали ухом к земле.

— До виктории, кажись, далече, — делились они с молодыми. — Топочут шибко. Да не по-нашенски. Быдто — телега татарская…

Люди мучились. Слушая крики кукушек, считали свои дни. Багинеты, примкнутые к ружьям, блестели от росы. Было жутко и непривычно русским людям стоять в чужом неуютном лесу.

— Робяты! — вдруг закричал Румянцев, вскочив на пень. — Заломи шапки покрепче, чтобы в драке не потерялись, да пошли с богом… Эдак-то здесь прождем свое царство небесное!

Он не имел на то ни права, ни приказа. Он даже не знал, что происходит сейчас в разгаре битвы, которая, как кровавое пятно, растеклась на берегах Прегеля. Он знал только один завет «Регламента»: «Товарища — выручай!» Молодой и статный, будущий граф Задунайский бежал впереди солдат, прыгал ловко через завалы дерев, продирался сквозь удушистый можжевельник…

— Быстрей, робяты, да не пужайся! Пока мы живы — нет смерти, а смерть придет — нас уже тогда не будет… Валяй за мною!

Фон Левальд был поражен, когда из самой чащи, опутанные лесной паутиной, словно дьяволы, в молчаливой ярости выросли свежие русские полки.

— Ландкарт! — закричал губернатор Пруссии. Карту раскинули перед ним на барабане.

— Но лес непроходим, — оторопел Левальд. — Там лошади вязнут в трясине по самое брюхо. Откуда они взялись, проклятые?