— Солдатиков-то моих — ай, ай! — как убивают. Господи, помоги мне, грешному. — И спросил у свиты:

— Делать-то мне что?

Фермер на это сказал:

— Маршировать! Ливен сказал:

— Но придержаться! Веймарн сказал:

— Конечно!

К ним подошел майор Тютчев — бледный, точный, опасный:

— Ваше превосходительство, уйдите сейчас подалее. Бугор сей — батарейный, а я залфировать ядрами учиняю… Апраксин вернулся в шатер, который уже рвали шальные пули. Прислонив иконку к ножке походного стола, он отбивал поклоны:

— …от страха нощнаго, и от стрелы, летящия во дни. От вещи, во тьме к нам приходящия!

Ржали испуганные кони, неслась отборная брань, трещали телеги. Под флагом ставки сейчас копилась вся наемная нечисть: Мантейфели, Бисмарки, Бюлловы и Геринги; здесь же крутился и барон Карл Иероним Мюнхгаузен — тот самый, известный враль, о котором написана книга и который сам писал книги…

Перебивая немецкую речь, в нее вплетались слова псалма, который читал фельдмаршал:

— ..да не преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши…

Но пока Апраксин бездействовал, войска его — кровоточа под пулями и ядрами — продолжали маневр, разворачиваясь для боя. Мордуя лошадей, вытаскивая из грязи пушки, артиллерия силилась выбиться из путаницы обозов, чтобы занять позицию. Где-то вдали виднелись красные черепицы прусских деревень — Удербален, Даунелькен и Мешулине…

Ганс фон Левальд — строго по плану — бросил войска.

— Это нетрудно, — сказал он своим генералам. — Русские уже растоптаны нашим первым натиском. Вы только разотрите их в грязи, чтобы они сами себя не узнали!

Запели горны, затрещали барабаны — пруссаки дружно обрушились на левый фланг. Здесь русский авангард встретил немцев «новинкой»: широко разъятые, будто пасти бегемотов, жерла секретных шуваловских гаубиц жахнули картечью.

Ражие прусские драгуны покатились из седел.

— Пусть сомкнут ряды, — велел Левальд, — и повторят!

— Пали! — отозвались русские, и снова заплясали лошади, лягая копытами раненых, волоча в стременах убитых…

Пруссаки откатились под защиту сосен Норкиттенского леса. Батарея майора Тютчева, вся в огне, уже наполовину выбитая, стояла насмерть… Тут прискакал гонец с приказом:

— Пушкам майора Тютчева отходить.., с отрядом Фермера!

— Тому не бывать, — отвечал Тютчев. И не ушел.

Жаром обдало затылок майору: это сзади дохнула загнанная лошадь. А на лошади — сам генерал Фермор.

— Мерзавец! — наступал он конем на майора. — Сейчас же на передки и — следом за мной… Оставь этот бугор! Тютчев поднял лицо, искаженное в бесстрашии:

— Прошу передать фельдмаршалу, что исполнять приказа не стану. Утащи я отсель пушки свои — фланг обнажится… Пали, ребята, я в ответе!

Майор Тютчев нарушил присягу, но поступил по совести; сейчас только его батарея (единственная) сдерживала натиск прусской лавины. А ведь по «Регламенту воинскому» следовало Тютчева после боя расстрелять другим в назидание.

— Пали! — кричал Тютчев, весь в дыму и грохоте. — Ежели меня убьют чужие — тогда и свои не расстреляют!

В центре же русского лагеря, насквозь пронизанного пулями, еще продолжалась бестолочь:

— Обозы, обозы вертай за ручей…

— Куда прешься, безлошадный?

— Ярославцы, обедня вам с матерью, не лезь сюды!

— Ай-ай, убили меня.., убили…

— Конницу пропусти, конницу!..

— Рязанцы, не напирай…

20 тысяч рекрутов, еще не обстрелянных, и 15 тысяч человек больных — эти 35 тысяч, не принимавшие участия в бое, висли сейчас камнями на шее ветеранов. И надо всем хаосом телег, людских голов, задранных оглобель и пушек верблюды гордо несли свои головы, рассыпая в сумятицу боя презрительные желтые плевки.

Убит еще один генерал — Иван Зыбин (из лужских дворян).

Пал замертво храбрый бригадир Василий Капнист (остался после него сиротой в колыбели сын — будущий поэт России).

Израненные русские войска — с воплями и матерщиной — отступили перед натиском… Они отступили!

* * *

— Через полчаса я буду пировать под шатрами Великого Могола, — сказал фон Левальд. — Принц Голштинский, слава — на кончике вашей шпаги… Вбейте же клин в русское полено и разбросайте щепки по полю!

Принц вскочил на коня и налетел своей конницей на русские ряды «с такой фурией (заявляет очевидец), что и описать невозможно». Принц Голштинский смял казаков и гусар, но.., напоролся на 2-й Московский полк. Москвичи так ему поддали, что «с фурией» (которую я тоже не берусь описать) принц турманом полетел обратно. фон Левальд увидел его у себя, всего забрызганного кровью.

— Они разбиты! — очумело орал принц, еще весь в горячке боя. — Они разбиты, но почему-то не хотят сложить оружие!

— Я их понимаю, — отвечал Левальд. — Они не хотят сдаваться потому только, что бежать им некуда: ручей Ауксин брода не имеет. Зато мы выкупаем их сразу в Прегеле!

* * *

В шатер к Апраксину, опираясь на саблю, вошел раненый бригадир Племянников:

— Генерал-фельдмаршал! Прикажи выступить резерву и помереть. И мы — помрем. Вторая дивизия повыбита. Стрелять чем не стало!

Апраксин испуганно огляделся.

— Чего стоите? — накинулся вдруг на официантов. — Собирай посуду, вяжи ковры… Да хрусталь-то, хрусталь-то.., рази же так его кладут? Ты его салфеточкой оберни, а затем укладывай! Не твое — так, стало быть, и жалеть не надобно?

Племянников пустил всех по матери и, припадая на ногу, снова ушел туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал в губы — губами, кислыми от пороха.

Это был друг его и собутыльник — Матвей Толстой.

— Чего ты, Матяша? — спросил Племянников, опечаленный.

— А так, брат.., просто так.., прощаюсь! Племянников обнял Толстого.

— Пошли, Матяша, — сказал с ожесточением. — Помрем с тобой как следоваит. Не посуду, а честь спасать надобно…

Издали — через оптику трубы — Левальд видел первую шеренгу русских полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в первой шеренге с колен ничком совались лицами в землю, на их место тут же (без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти — уже в первой.

Порох кончался. Кое-где резались на багинетах, бились лопатами и обозными оглоблями… Отступать русским действительно было некуда: за ними шумел топкий, полноводный Прегель — славянская река! Русский «медведь», которого так боялся Фридрих, теперь встал на дыбы, затравленно щелкая зубами.