— Ты?! — едва слышно говорит белыми губами.

Только что готов был закрыть дядьку собой, а теперь дыхание потерял: здесь и ему лежать.

Кого просить, кому молиться навеки сохранить жизнь?!

— Это ты?! — Видно, дядька не в себе, иначе спросил бы: почему не в школе? — Спасибо, это ты.

Совершенно ясно: ни на один вопрос дядька не ответит, вон как его скрутило.

Похоже, жизнь так устроена: нельзя получить ответ ни на один свой вопрос.

«Помоги, Господи, моему дядьке! — третий раз в этот день просит Джулиан о чуде. — Спаси нас всех!»

Несколько дней прожил как во сне. Ходил в школу, потом брёл в правление. Усаживался рядом с дядькой и делал уроки. Во второй половине дня в правлении пусто. Дядька сидит при телефонах и бумагах, которые аккуратно должен заполнять: какие приказы отданы, как выполнены, что сделано за день. Но в бумаги он не заглядывает. То бегает по правлению, то сидит глухой и слепой.

— Ты ждёшь чего-то? — не выдержал Джулиан.

Дядька остановился в своём беге, подошёл к нему. Воспалённый взгляд, бескровные губы.

— Ты слышишь тишину?

— Не понимаю.

— Ни листок не дрожит, ни птица не летит, — шепчет дядька.

— Не понимаю.

— Он ищет.

— Магу? Почему он разрывал могилы?

— И Магу тоже.

— Объясни, не понимаю, а ещё кого? А если найдёт?

— Два варианта. Или расстреляет, или…

— Что «или», Гиша? Что? — чуть не кричит Джулиан.

— Не знаю. Может быть… — Григорий широко открыл глаза. — Может быть, весь этот ужас, наконец, кончится.

— А если не найдёт?

Григорий снова побрёл по правлению в один его конец, в другой, натыкаясь на скамейки и стулья.

— Гиша! — истошно кричит Джулиан. — Мне страшно. Объясни. — Бежит к дядьке, обнимает его.

Дядька норовит вырваться.

— Успокойся, я с тобой, Гиша! Объясни. Я помогу. Я сильный. Что хочешь, сделаю. Что будет, если не найдёт?

— Террор, мой мальчик. Месть, мой мальчик. Не знаю, что он придумает ужасное. Не простит, если не найдёт. Не захочет остаться один. Победит опять Будимиров.

— Я ничего не понял, Гиша, — огорчённо признался он.

— И не надо, сынок. Очень хорошо, что не понял.

— Может, ещё обойдётся? Пойдём к нам. Мама волнуется, почему не приходишь. Тётя Ира спрашивала, почему ночуешь в правлении.

— Не говори маме то, что видел. Не говори Ире. Никому ни слова, сынок. Мой родной мальчик, тишина! Такая тишина… Никаких звонков сверху.

— Я боюсь, Гиша.

— Мы вместе, сынок. Потерпи. Может, Бог поможет нам!

— Господи, помоги нам всем! — воскликнул Джулиан.

В ту ночь снова он проснулся от голоса дядьки.

— Она жива. Она в порядке. Они оба живы, и они вместе.

— Слава Богу! — прошептала мать.

Этот голос живой водой напоил его. «Она» — «Мага». «Он» — неизвестно кто, но тоже очень важный для дядьки и матери.

Наконец Джулиан смог уснуть. И утром проспал бы школу, если бы брат не разбудил.

— Господи, соверши чудо, чтобы не было террора! — попросил Джулиан, едва открыл глаза.

Но в этот раз Бог не совершил чуда.

В предгрозовой тишине прошло три с лишним недели, и начался террор. Дядька оказался прав. Прислали надсмотрщиков из города. Теперь они везде. Нельзя читать книги, ходить в гости. Для школьников обязателен полезный каждодневный труд — ни минуты не оставляют на отдых.

Первое время ребята ещё ходили к реке, играли пьесы, что ставила Мага, но их выследили и наказали: заставили стоять по стойке «смирно» несколько часов и смотреть в одну сторону. Один мальчик потерял сознание. Его привели в чувство и снова поставили.

Ясно, Магу Будимиров не нашёл. Кого ещё искал?

Вопрос риторический, остаётся без ответа.

И стихи не читаются.

Хорёк, ясно, тоже получил приказ. Чеканит слова, заставляет повторять их, и эти слова въедаются в голову.

— Ты не винтик, не раб, не слушай, когда он что-то говорит, сочиняй стихи, — наставляет его утром брат. Даже дома они теперь говорят шёпотом. — Мага жива, слышишь, и мы с тобой рано или поздно найдём её, вот увидишь.

Ни стихи, ни воспоминания о Маге не помогали: стремительно улетучивались живые слова и ощущения.

Единственное чувство — страх. Не сказать лишнего, не выдать взглядом ненависти.

Зыбкий остров жизни — дом.

Можно говорить, о чём думаешь. Но всё чаще ловит себя на том, что не думает ни о чём.

Любим как-то попросил:

— Прочитай нам с мамой новое стихотворение.

— Я не пишу больше стихов.

Любим рассердился, закричал шёпотом:

— Не смей поддаваться. Повторяй за мной: «Поэт, ты — царь, ты — Бог!» Нельзя, Джуль, зависеть от обстоятельств!

С этого вечера, с двенадцати лет, Любим окончательно заменил ему отца. Словно нянька, стал приходить за ним в школу, вёл к дядьке делать уроки. А потом — в степь. Читал монологи из пьес, стихи. «Начни, брат, снова сочинять, и ты выздоровеешь!» За него чувствовал его страх, успокаивал: «Вот увидишь, братишка, всё будет хорошо!»

Любим занялся обустройством их жизни. Оказалось, у него золотые руки. Смастерил водонапорную башню, подающую воду прямо в дом. Стал ловить солнце в специальное приспособление, и по дому расползалось тепло: теперь в солнечные дни не надо было топить. Из металлолома мастерил хитроумные машинки и игрушки, раздавал малышам. Помогал и соседям.

Вечерами рассказывал о таинственной жизни в космосе, подводном и подземном мирах, о передаче информации зверей и насекомых.

— Всегда есть чудо, — сказал как-то. — Ты только верь в него. И, пожалуйста, не слушай Хорька и других.

Джулиан пожаловался: не получается не слушать Хорька.

— Странно. Я думал, ты можешь отключаться. Помню, папа на репетиции сказал новеньким: «Что же вы за актёры, если не умеете войти в образ? Так просто сбежать из реальности, забыть о себе, вызвать дух нового «я», сотворить внутри другого человека!» И дед подтвердил: «Забыть о себе легко: сколько людей гораздо интереснее меня!» Тогда я, конечно, не понял, о чём они говорили, а теперь учусь с собой работать. Несчастные копошатся в земле или хлеву, головы не поднимут, моя задача: внушить им, что издевательства над ними — не навечно, что они должны сохранить в себе себя!

— Ты умеешь, я — нет. Меня тоже всё время тянет голову склонить, и я только себя вижу.