А те ружья, которыми ты нашу армию вооружил, продадим потихоньку — и прибыток хороший получим. Думаю, королю Карлу, с которым мы союзники, их много потребуется. Он счеты с Фредериком, Августом и Фридрихом-Вильгельмом скоро начнет сводить. Обид на них у него много накопилось — война жестокой будет.

— Решил все мои дела переиначить, царем себя почувствовал?! Самодержцем возомнил?!

— Почему почувствовал? Возомнил?

Алексей выгнул бровь в нарочитом удивлении — Петр сидел напротив него насупленный, щека задергалась, что было верным признаком сдерживаемой ярости. И жестко добавил:

— Азм есть царь! А потому давай здесь сразу договоримся — только один из нас останется царем! Иного просто нет! Армия моя и шведы стоим под городом — войска у меня впятеро супротив твоих. Если пойдет война — уничтожу всех врагов без всякой жалости! Сам понимать должен, чем все закончится, и каковы последствия твоего упрямства будут?!

— Зачем тебе мое царство?!

— Твое незачем, мое будет царство! И совсем иное, чем то, которое ты возводил на своих видениях. Но ты много полезного сделал, что пригодится, а также много такого, что делать нельзя.

— Не тебе судить…

— А я и не сужу — дела твои потомки сами судить будут. И по ним воздадут себе, — Алексей усмехнулся. — Я ведь на самом деле в горячке долго пролежал и память полностью потерял. Но зато Божьим откровением видел будущие времена, какой Россия наша стала спустя три века. Двинул ты ее сильно, да так, что держава наша не к твоей заветной Европе двинулась, а по грязи юзом пошла. Душераздирающее зрелище, скажу тебе…

— Эти все новинки из твоих видений?

Петр ошеломленно смотрел на него вытаращенными глазами. Повертел в пальцах зажигалку, поднял лампу, посмотрел на «пенал». Вытащил папиросу и закурил, качая головой.

— Вот потому я решил тебя от трона подальше убрать, герр Петер, пока ты всю страну в болото окончательно не спихнул. Понимаю тебя — ты хотел как лучше, как ты представляешь, только забыл, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Претензий к тебе нет — ты делал все что мог, но варварскими методами. В отличие от тебя я знаю, что нужно сделать, — Алексей постучал себя пальцем по голове, — есть тут множество знаний, да таких, что ты от удивления онемеешь. Вот я потихоньку новшества вводить буду — и русские корабли такие пушки получат, что любого противника в щепки разнесут десятком залпов. Это не бахвальство, поверь!

— Не может быть…

— Еще как может, сам успеешь увидеть торжество бомбических орудий и «единорогов» — пушки такие есть. Штуцера ты уже видел, а есть ружья, что с версты любую кавалерию в бегущую пехоту обратят. И заряжаются они быстрее, чем сейчас — но это ты сам видел, собственными глазами. Да и многое другое лет за десять совершить можно — даже «огнедышащую машину», что позволит очень разные дела — пар великую силу имеет, если пожелаешь, то на новинке сам прокатишься.

— Почему же ты мне об этом не отписал?!

— А ты бы моим ответам не поверил, это раз! А поверил бы наветам на меня — это два! Девка, что со мною сбежала, Ефросинья, ко мне Меншиковым, как в видении я узнал, приставлена была. И эта стерва меня уговорила к тебе вернуться, и от тебя милости получить… Дыбу, пытки, когда ты мне ребра сам ломал и огнем терзал, да казнь немилосердную. Ведь мачеха меня люто ненавидит — яда бы подсыпала также спокойно, как тебя обманывает. Так что решил я сделать все иначе…

— Подожди, я скоро вернусь — с Данилычем потолковать надобно, прямо сейчас ему вопросы задам…

Глава 3

— Я тебе так скажу, Василий, по годам своим — убить царя Петра несложно, но потом Алексей Петрович вовек не отмоется от того пятна, что на него ляжет. Отцеубийство тем и страшно, что даже если оно во благо делалось, но Святое Писание его осуждает.

— Так мои людишки то проделают в тайне, отравят али прирежут, никто царя Алексея не осудит…

— Ты его человек, на тебя грязь и ляжет — род князей Долгоруковых под позор подвести хочешь, неразумный! Нам такой худой славы ни к чему! Да, Петр Алексеевич много худого нам сделал — брата моего Луку опоил до смерти, твоего Михаила казни лютой предал. Все понимаю, но гнев сдержать надобно… До поры и времени…

Князь Яков Федорович остановился, вытер платком лицо — старику было плохо, вышел из короткого заключения в Петропавловской крепости весь изможденным, еле стоял на ногах. Перед самым выездом из столицы, царь отправил его в Шлиссельбург, по обоим берегам Невы расположились войска его мятежного сына Алексея. И теперь старейшины двух княжеских колен вели между собой степенную беседу в одном из домов предместья, или форштадта, как именовать принято на «новый манер».

— До поры, до времени?!

Василий Владимирович внимательно посмотрел на старика — тот никогда не допускал пустопорожних слов или оговорок. Блеклые глаза князя сверкнули огнем:

— Ты, Василий, головой хорошо подумай вначале. Да, патриарх Петра анафеме предал, но вот с «подменышем» вы промахнулись — слишком многие, да и я сам, знаем царя с рождения. И подтвердили бы на кресте что так оно и есть, и из Москвы идут наветы и зловредные оговоры. Хорошо, хоть у вас ума хватило исправить манифест — что царь Петр «подменный» в вере своей, к лютеранству склоняется тайно и явно. Вот тут многие и задумались — а почему это православный царь во всем первенство за иноземцами оставляет, и двойные оклады им назначает. Да и на службе они высоких чинов поперед достигают, и подарками их осыпают.

— То государь Алексей Петрович повелел изменить, сказав, что откровенно клеветать нельзя, а говорить истинное.

— Молод еще, но разумение имеет. Добрый будет правитель, если вы его своими дурными советами не опорочите, как этим цареубийством. Пойми, все тайное рано или поздно явным становится!

Яков Федорович остановился, перевел дыхание — ему явно нездоровилось, все же сырая камера не лучшее место для пребывания, к тому же когда знаешь, что тебя казнить собираются, причем на колесе. Впрочем, смерти он ждал со стоическим спокойствием — всегда честно служил царям и резал им правду-матку в глаза, не боясь не только опалы, но и плахи. Тем и отличался от толпы придворных, что жаждали только милостей.

— Алексей Петрович Земским Собором выбран, пусть и созван он