– Можем через Иерусалим проехать, просто на город глянем. Нам все равно в ту сторону.

– Шурик, не обижайся. Давай потом. Лорка устала ужасно. Она самолет плохо переносит. Лучше скажи, как сам-то? Возмудел, похужал… Нет, правда, тебе Израиль явно на пользу. Как ты, доволен?

– Доволен.

– Что-то не слышу радости!

– Лапа, что ты пристал к человеку? Это же эмиграция. Я даже не представляю. И один. Ты, Шурик, герой! Я так всем и говорю. Красота-то какая, мальчики!

Они миновали поворот на Бейт-Шемеш. Борцов тревожно взглянул на Ларису:

– Малыш, тебя не укачивает?

Она отмахнулась, разглядывала вид за окном, восхищенно ахала. Когда въезжали в Иерусалим, Шура хотел рассказать о своих первых впечатлениях от восхождения, но потом почему-то передумал. Всю остальную дорогу молчали, изредка перебрасываясь ничего не значащими словами.

Люся встретила их приветливо, но держала дистанцию. Лариса сразу это почувствовала, испугалась, усердно кивала головой, боясь упустить что-то важное.

– На все процедуры ходить обязательно. Ну, таблеточки, укольчики – это все понятно. На солнце не сидеть. Вон ты какая белая. Короче, слушаться надо.

Лариса закивала еще усерднее. Люся была маленькая, тощенькая, с острым носиком и маленькими зубками. Шура про себя называл ее крыской, о чем нельзя было поделиться с Гариным. Она была ему неприятна. Он никогда не знал, что она думает, хотя говорила та много и эмоционально. С Ларисой они составляли комическую пару, где Люся чувствовала свое превосходство, хотя Шура тут мог бы поспорить.

– Место тут мамаш яфэ!

Люся показала рукой на окно, и Лариса покорно проследила за ее жестом. Борцов толкнул Шуру в сторону коридора. Они вышли. Шура вздохнул с облегчением.

– Шурик мне ее отблагодарить надо?

– Кого, Люсю? Да нет, я думаю. Она свое получит. Тот, кто приводит клиентов, получает премию. Ну, цветочки можете подарить. И то необязательно…

– Да, ну ладно. Я подумаю.

Вид у Борцова был озабоченный, и Шура хотел поскорее его расшевелить.

– Слушай, сейчас она тут устроится, а ты на пару дней ко мне. У меня выходные будут. Я за тобой заеду. Хоть посидим в кои-то веки по-человечески.

Борцов смущенно топтался на месте:

– Понимаешь, я ее не могу пока одну оставить. Да и потом.

В его голосе появились знакомые борцовские нотки.

– Тут лечат пару, что б ты знал.

Шура закатил глаза:

– Как же, как же! Понимаю. Нон-стоп в койке?

Борцов хмыкнул:

– А ты думал. Слушай, а что эта Люся какую-то мамашу поминала?

– Какую мамашу? Я не слышал.

– Ну, что-то с местом этим связано. Место какое-то, мамаша.

Шура развеселился:

– А, мамаш! Мамаш яфэ, значит, суперхорошее место.

– Какой язык интересный. И простые какие все. Сразу на «ты» переходят.

– А в иврите нет формы «вы».

– Но в русском-то пока есть.

– Вадик, take advantage, учи иврит.

Борцов оживился:

– Слушай, а не зря мы школу английскую кончали? Пригодился язык-то?

– Не то слово…

– Во!

И Борцов поднял вверх указательный палец.

– Ну, так когда ты приедешь?

Борцов опять поскучнел:

– Не раньше чем через неделю.

– Это плохо. Тогда труднее будет. Марина должна приехать. с Гришкой.

– Марина?! – Борцов нервно сглотнул. – А вы общаетесь?

– Да как мы общаемся! Гришка давно планировал, все переносили. А теперь она с ним решила… Что я могу сделать?

Помолчали. Потом Борцов сказал:

– Хорошо, что ты предупредил. Лорке и так волноваться нельзя, а тут еще это.

Шуре стало обидно, но он не подал виду.

Всю обратную дорогу думал о Борцове, о том, как он представлял их первую встречу на этой земле. Люсю он благодарить собрался, а Шура так это, случайно зашел. То, что он их свел, не считается. Да и не нужна ему никакая благодарность, просто даже сейчас, после того, сколько он пережил и как, ему казалось, изменился, тот его по-прежнему за человека не держал. И все-таки что он нашел в этой Ларисе? Поначалу, когда те только поженились, он думал, что у Борцова наваждение, что это пройдет. Ну, не может же он ее и правда любить?

Или это какая-то другая любовь, которая Шуре была неведома? Вспомнился Анатолий Палыч, с жирными щеками и железными глазками. Он тогда пришел без звонка, и Шура знал, что это специально подстроено. Они накануне ездили на тещину дачу, забирали банки с огурцами. Теща велела, чтобы проветрили дом. Это и их дом, самим неприятно будет приезжать после зимы во все затхлое. Уже было прохладно. Они сидели на террасе в старых пледах. Марина достала бутерброды, термос. О чем-то говорили, Шура уже не помнил о чем. Было легко, и Марина была спокойная, и даже шевельнулась надежда, что, может быть, что-то в ней сдвинулось, какой-то камушек. А с него все и начинается. Только не надо торопить. На следующий день она уехала к родителям, и Шуру впервые за долгое время отпустило напряжение. Ему мгновенно передавалось ее настроение. Тогда он не знал, что она приняла решение и поэтому стало легче. Он разбирал бумаги в своей комнате, безжалостно все выкидывал. И тут раздался звонок в дверь. Когда он увидел гостя, даже почувствовал радостное возбуждение. Видимо, тот пришел разговаривать. Будет просить, приводить доводы. В общем, так и получилось. Только Анатолий Палыч не просил. Он сразу перешел к делу, сказал, что Шура умный человек и должен понимать, что нельзя держать женщину насильно. А она очень ранимая и не в состоянии просто взять и выгнать его из своей жизни. И пользоваться этим нехорошо. Он понимает, что есть сын, но сын уже большой… и вообще. Тут он сделал паузу и внимательно посмотрел на Шуру. Шура набычился:

– Это мой сын.

Тот добродушно засмеялся:

– Кто ж это оспаривает! Вы будете видеться столько, сколько оба захотите.

Шура что-то кричал, грубил, сказал, что говорить будет только с Мариной.

Уже в дверях Анатолий Палыч сказал:

– Я очень надеюсь на вашу чуткость, Саша.

Марина в тот день не приехала ночевать, осталась у тещи. На следующий день позвонила, разговаривала строго, говорила, что у нее больше нет сил переливать из пустого в порожнее и все уже ясно и ничего изменить нельзя. Так получилось. Он поехал к маме, но сразу понял, что не может выносить ее взглядов и молчания. Потом мотался по городу и боялся остановиться. Поздно вечером Марина опять позвонила и сказала, что он пока может пожить один в квартире, отдохнуть, прийти в себя. Что такое пока, он понял через неделю, когда она вдруг приехала к нему без звонка: