надо. И ведь они всего-то ненадолго спустятся в столовую, а затем продолжат сверять отпечатки и данные о пропавших. Он кивнул, но когда оба уже были у двери, раздался звонок. Сабадель нехотя взял трубку, однако в следующую секунду его лицо выразило живейший интерес.

– Альфредо! Черт, ну и время ты выбрал, вы там в Мадриде не обедаете, что ли?

– Господи, Сантьяго, ну ты и наглец, я тебе вообще-то одолжение делаю, – ответил Альфредо Кановас из Национального музея археологии.

– Да я понял, старина, не ворчи. Вы, мадридцы, чуть что, сразу в позу становитесь, – рассмеялся Сабадель, усаживаясь в кресло. – Есть новости?

– Есть, хотя информация не на сто процентов достоверна, потому что сами монеты я не видел, а только фотографии.

– Конечно-конечно, рассказывай. – Сабадель взял ручку и приготовился записывать.

– В общем, я увеличил и тщательно изучил изображения первой монеты, которые ты прислал…

– Той, что была у женщины?

– У кого?

Сабадель сообразил, что чуть не выложил конфиденциальную информацию. Разумеется, Альфредо полагает, что речь об афере с монетами.

– Ничего, это я так. Монета 1563 года, нет?

– Да. Но год другой.

– Как это? Ты же сам говоришь…

– Цифры стерты, и на самом деле там выбито 1663.

– Семнадцатый век! Золотой век.

– Именно так. Ладно, давай ближе к делу, мне тоже пора обедать, а за это мне никто не платит, знаешь ли.

– Ладно, не кипятись, отправлю тебе посылку с собао и кесадами. Даже бантик прицеплю.[34]

Кановас пропустил мимо ушей ехидство Сабаделя.

– Так, Сабадель, записывай. Судя по изображению, похоже на медную монету, точнее о материале вам сообщат из лаборатории, ясно?

– Ясно.

– На лицевой стороне замок с тремя башнями, символ Кастильского королевства, на обратной стороне лев в короне, символ Кастилии и Леона. Я бы предположил, что ценность монеты шесть мараведи.[35]

– Понял. А есть идеи, откуда она?

– Из Кастилии и Леона, отлита на местном монетном дворе, монеты были в ходу, так что неудивительно, что она могла оказаться в Кантабрии.

– А вторая?

– А это совсем другой случай, монета эпохи Католических королей, то есть относится к периоду с 1475-го по 1497-й.[36]

– Нихрена себе. Одна монета семнадцатого века, другая – пятнадцатого? Двести лет разницы?

– И знаешь, более древняя сохранилась даже лучше. Думаю, буква “Б” на обороте означает монетный двор Бургоса, а на связь с Католическими королями указывает “И” в короне – это монограмма Изабеллы Кастильской на староиспанском, а “Ф” в короне – соответственно, монограмма Фердинанда Арагонского. На случай неясностей есть даже надпись на латинском: Casti.Legionis.Rex.Et., что означает “Король Кастилии и Леона”, и еще Ferdinandus et Helisabet – тоже на латыни.

– Ага, Фердинанд с Изабеллой. А еще что-нибудь важное?

– Ну поскольку ни вес, ни диаметр, ни разные другие параметры я по фотографии рассчитать не могу, больше добавить мне нечего, разве что это биллон, так называемая “белая монета”, – по крайней мере, так кажется. Это уже в лаборатории должны подтвердить.

– Биллон? Это такой материал?

– Да, сплав серебра и меди.

– Ух, вот жесть будет, когда я скажу лейтенанту, что монеты разных веков… А ты знаешь, откуда они могли взяться? Может, какая-нибудь частная коллекция?

Альфредо Кановас немного помолчал.

– Нет, Сабадель, без понятия. Если вы обнаружили эти монеты вместе, они могли принадлежать одной и той же коллекции, но прямо сейчас не припоминаю ничего такого. Надо еще проверить, не фальшивка ли, но это вам сообщат из монетного двора.

– Хорошо, посмотрим, – ответил Сабадель, пытаясь уложить в голове полученную информацию.

Они еще пару минут поболтали, но, положив трубку, Сабадель увидел, что Камарго взволнованно с кем-то разговаривает по своему телефону.

Закончив, капрал взглянул на Сабаделя с выражением полнейшего замешательства.

– Камарго, в чем дело?

– Старик, который живет в доме с тыквами…

– С какими еще тыквами? А, в Комильясе… Мать твою, тот тип прямо как Волшебник страны Оз. Ты же про него? Про старика, что живет рядом с Ойамбре?

– Да, про старика, который нашел труп на болоте…

– Только не говори мне, что его тоже пришили.

– Нет-нет, это он и звонил. Не знаю, может, он не в себе, но он сказал, что ходил на кладбище и хочет кое-что передать лично лейтенанту Редондо.

– Чокнутый старикашка! И что же он хочет ей передать – свой номер телефона, седина в голову?

– Не угадал. Бумажник с документами болотного мужчины.

Тут даже Сантьяго Сабадель не нашелся что сказать, он молча наблюдал, как капрал звонит Валентине Редондо.

Пуэнте-Вьесго, Кантабрия

Два года назад

Спустя месяц после встречи с Паоло в Гливице Ванда пребывала едва ли не в эйфории: вот уже три дня они вместе путешествовали по Кантабрии и даже успели совершить кое-какие открытия. По собственному опыту она знала, как тяжело обнаружить в доисторических пещерах хоть сколь-нибудь значимые средневековые останки. Однако в Ла-Гарме, всего в получасе езды от Сантандера, археологам удалось найти не только ископаемые позднего палеолита (были там и кости доисторических тигров, слонов, медведей, львов), но и пять скелетов молодых мужчин времен раннего Средневековья.

Рядом со скелетами были также окаменевшие остатки факелов и кострищ. Что эти люди там делали? Сами они туда забрались? Или их отнесли туда после смерти? На одном из скелетов сохранился пояс с металлической брошью в вестготском стиле, то есть датировать кости можно было от пятого до седьмого веков.

Кто-то скажет: кому вообще есть дело до древних скелетов? Какая разница, к какому веку относится пояс? Но для Ванды разница была. Ее охватывало ощущение самого настоящего счастья, когда удавалось найти ответы. Жизнь тогда наполнялась смыслом. Поэтому она и уехала из Кракова в Нёрдлинген – за новизной, за приключениями. Ванда могла заниматься Средневековьем и в родном городе, но выбрала другой путь. Мать с братом продолжали хлопотать в семейной кондитерской на живописной Флорианской улице, и она понимала, что они счастливы, что их устраивает такая жизнь. Брат с детства только и мечтал о том, чтобы выпекать хлеб, замешивать тесто для шарлотки и знаменитых польских сырных пирогов. Казалось, большего ему и не нужно, и Ванда чуть ли не завидовала: брат способен довольствоваться малым, а ей вечно грезится что-то недостижимое. А вот мать, хоть и производила впечатление добродушной простушки, испытывала похожий трепет – она прекрасно понимала, что за пределами их булочной и родного Кракова есть другая жизнь, но, оставшись после смерти мужа одна с двумя детьми, она выбрала стабильность. Но Ванда желала большего. Поэтому из Нёрдлингена она и перебралась в университет Фрайбурга. Поэтому и не пыталась удержать Паоло. Она видела в нем себя и не