Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я думаю, по примеру остальных господ-офицеров, «пролетариев умственного труда», если бы я выбрал для себя военную карьеру и желал в ней преуспеть, то легче всего было это сделать кропая верноподданные вирши:
"Взошла для нас заря.
Колени преклоняя
И в любящей душе
Молитву сохраняя:
Храни, Господь, Россию и царя!"
Валентин Катаев, автор повести на ниве приспособленчества «Белеет парус одинокий»
О Боже! Рифмы «заря — царя ( как вариант — Октября») идут по полтора рубля!
Хотя и кисловатая точка зрения Герцена, омерзительного «Лондонского затворника», мне тоже не нравится. Как-то я от него не в восторге. «Ври, да знай же меру!» Как и от самозванцев декабристов. Пусть сидят эти собиратели окурков. Мне этот дутый русский конституциализм кажется просто пузырем на соломинке.
Пустое. Как и бесплодье интрижек. Мужицкого гнева не избежать. Придет помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов — он разберется. «Судьба проказница-шалунья, определила так сама: Всем глупым — счастья от безумья, всем умным — горе от ума».
Дел у меня еще нашлось много. Как известно у меня оставалась только одна лошадь — Облак. Нужна была вторая. Тем более, что офицеру положено и с него требуют. Хотелось бы мне, по примеру Суворова, сказать: «Донской конь привез меня сюда — на нем я и уеду». Но не получается. А как в песне поется:
"А добрый конь — все наше счастье,
И честь, и слава казака,
Он нужен в счастье и в напастьи,
И за врагом, и на врага!"
Наши степные кони значительно легче и выносливее, и более пригодны для рейдовой войны.
Кажется, у турок имеется масса великолепных лошадей, чего уж проще приобрести новую. Но арабские и берберийские кони, хотя и красивы и резвы, но обладают одним существенным изъяном. Не привыкшие на Родине к водным преградам, они почти не умеют плавать. Хорош бы я был, если бы мне перед каждой речкой требовалось построить для лошади мост!
В меньшей степени это же относится к персидским и ахалтекинским коням. Лишь кавказские породы восточных лошадей, кабардинская и лезгинская удовлетворяли моим требованиям, но они были тут редкостью.
И все эти вопросы мной были быстро разрешены. Один из казаков, при набеге на западные поместья, заимел трофей — полукровку. Коня арабских и венгерских кровей. От своих предков конь, по кличке «Токаец» взял самое лучшее. От араба резвость, стать и экстерьер, от венгерца — не боязнь воды и холода. Ездить на такой лошади было сплошным удовольствием.
Мы сторговались за сто серебряных рублей. И это еще по военному времени за такого прекрасного коня было дешево, хотя обычные цены на верховых лошадей держались в районе 40–80 рублей. Но офицеру нужен конь лучше, чем у простого казака.
Правда, из-за мизерного жалования, наличных у меня почти не было. Помог отец. Подсчитав расходы и ужаснувшись итогу, он все же внес за меня ¾ суммы. Этот расход он признал обоснованным.
Хотя все познается в сравнении, если рядовой казак на войне, вдалеке от дома получал всего один рубль в месяц грязными, то в моем случае как хорунжему (то есть офицеру, подпоручику) выплачивалось уже пятьдесят. Правда, казна платила нам бумажными ассигнациями. Которые тут не стоили ни шиша.
Считай половину на размен, минус удержания и госпитальный сбор, но на рублей двадцать серебром чистыми каждый месяц я уже мог надеяться. Это жалование, правда, нам безбожно задерживали месяца на два-три, но все равно выплачивали.
В случае с моим отцом, как с подполковником, входящим в круг офицеров высшего ранга, его ежемесячный доход составлял чистыми более ста рублей в переводе на серебро. Огромные по местным меркам деньги.
А за время действия ультиматума, когда турки отчаянно боялись, что русские и казаки возьмут и сожгут Стамбул, в пригороде столицы на Босфоре я встретился с одним из крупных столичных торговцев лошадьми и честно сторговал у него чистокровного арабского скакуна по имени Шейх. Обещая, что если штурм будет, то я обеспечу ему свое покровительство.
Тут же мы сделку закрепили договором у кадия. На продажу коня турецкоподданному Иону Петреску. Шейху цена была в России более 300 рублей. Здесь мы сторговались за 220. Я дал 50 рублей задатка местному лошадиному барышнику и обещал, не пожалеть еще 50, чтобы в случае, если не обнаружу Шейха в Таганроге до 15 ноября, то торговцу перерезали горло.
Благодаря своим связям со старообрядцами и цыганами связи в преступном и около преступном мире Стамбула у меня появились, так что я вполне мог выполнить свое обещание. Да и страх перед казаками был велик. Скоро мир, так что я могу в любой момент появиться в Стамбуле, и тогда даже вся султанская стража виновного не спасет. А оттоманская звезда определенно начала тускнеть…
Окончательную расплату в Таганроге в размере 200 рублей (в том числе плату за перевозку) должен был обеспечить один казак из нашего полка, отправляющийся на Дон в отпуск по ранению. Через старообрядцев я обеспечил ему вексель, который он должен был поменять у купцов на серебро в Таганроге. Эту лошадь я думал использовать на племя.
Казаки издавна занимались «Мичуринством», прививая к неприхотливым татарским бахмутам кровь лучших арабских и персидских лошадей. Эти лошади, смешивая в табунах еще и со степной лошадью калмыцкой породы, дали ту донскую казачью лошадь, которая так прославилась во всех войнах резвостью и выносливостью.
Глава 18
Но не все проблемы решались мной так просто. В середине августа в лагере под Адрианополем, появился, вместе с другими офицерами штаба Дибича, к «шапочному разбору», мой старый недруг — поручик, князь Мещерский, Владислав Васильевич. Обозный молодец. Автор двух нашумевших в свете постановок крепостного балета. В домашнем «театре».
Это был человек, созвучный эпохе. Он делал все то, что требовала эпоха. Однако, эпоха требовала многого, но у князя Мещерского отчего-то не брала ничего.
Из «хроники великосветской жизни» известно, что в этих княжеских «новаторских» произведениях худосочные крестьяне «Ромуальдычи» изображали из себя легендарных античных пастухов и пастушек и, занюхнув заскорузлую портянку, вечно блеяли к месту и не к месту:
— Бэ! Бэ! Черная овца!
И тут начинает играть оркестр. Из 800 человек. После чего все весело и лихо плясали по-матросски.
Благородная публика, ошеломленная
