— Сыграйте лезгинку, — сказал толубаши музыкантам.

Те заиграли. Толпа ближе придвинулась к господскому столу. Со всех сторон напирали.

Если святое писание даст вам интересный пример того, как Давид, израильский пророк и царь, вдохновленный свыше, танцевал перед ковчегом завета[69], то не менее интересно было видеть, как владыка и царь грузинской земли, вдохновленный кахетинским, отплясывал свой танец. Хлопали сотни рук, гремели зурна и нагара. В это время женщины взяли лежавшие подле них дайры и барабаны и стали играть и бить в них. К звукам музыки примешивались восклицания восхищенной толпы, создавая дикое неблагозвучие.

— Довольно! — велел толубаши.

Музыка умолкла, великий господин поклонился всем и сел па место. Роги с вином опустели.

Затем толубаши приказал выпить за наследника. Теперь уже полагалось танцевать его матери. Госпожа пользовалась славой хорошей плясуньи. Великий господин полюбил и женился на ней только из-за того, что она прекрасно танцевала. Хотя полнота мешала ей кружиться легко и изящно, тем не менее она и сейчас восхищала зрителей грацией.

Музыканты продолжали наигрывать разные мелодии. Тосты следовали один за другим. Толубаши никого не обижал, после каждого тоста приказывал музыкантам играть и кому-нибудь сплясать или спеть. Сыновья тавадов пили, ели и танцевали. Это не мешало им время от времени вставать, бежать к полевой кухне, снимать с огня пару горячих шампуров с шашлыком и, держа в каждой руке по шампуру, радостно предлагать пирующим.

— Попробуйте, попробуйте, как вкусно!

Каждый снимал для себя с шампура куски мяса и, роняя капли крови и жира, отправлял в рот, приговаривая:

— Пах-пах-пах! Как вкусно!.. Как хорошо!

Все пребывали в крайнем блаженстве. Все, что связано с умственными потребностями, отодвинулось назад, говорила лишь возбужденная плоть. За всех уже выпили, и толубаши велел, чтобы гости сами предлагали тосты. Существовал обычай — во время этих тостов, теперь уже добровольных и лишенных официальности, — чествуемому целоваться со всеми, кто сидит за столом. Такие тосты большей частью поднимались за прекрасный пол.

— Можете выбрать любую женщину, кроме моей жены, — сказал со смехом толубаши.

Мелания покраснела. Шутка мужа заставила великого господина выпить именно за нее. С большим рогом вина в руке Мелания грациозно поднялась, перецеловалась со всеми, поклонилась и потом выпила.

— Разве бог позволит, чтобы на моих глазах целовали мою жену? — говорил тамада, возведя очи горе. — Подойди, Мелания, услада ты моя, дай я тоже поцелую тебя, — умолял он жену. Но она не пошла, сочтя неудобным при всем честном народе целоваться с мужем.

— Видите, у этих баб все наоборот, — сказал Леван, ударив себя по коленям. — На виду у всех целуется с другими, а с собственным мужем стесняется.

Все рассмеялись.

Сын тавада Левана все время искал глазами Тамар. Он хотел провозгласить тост за нее, чтобы иметь возможность сорвать с ее уст давно желанный поцелуй. Но ее нигде не было видно, девушки еще не вернулись с прогулки. Сын Левана поднял чашу за старую княгиню, та, очень довольная, поднялась и стала прикладываться иссохшими губами ко всем. Когда она подошла к толубаши, тот со смехом сказал:

— С чем-нибудь приятным ты ко мне, небось, не подошла бы!..

Пока хозяева страны развлекались, пока играли зурна и нагара, среди толпы богомольцев бродил со своей волынкой ашуг. Он играл и пел и ему давали кто кусок хлеба, кто медяк. Проделав круг, он подошел к княжескому столу и, как живое олицетворение протеста, запел:

Пташка, пичужка, пестрая грудка, лети.

Дам тебе зерен, только скорее расти.

А как потребует сборщик годичный налог,

я подарю тебя барину, милый дружок.

Телочка, телка, гладкая шкурка, гости́.

Дам тебе сена, только скорее расти.

А как потребует сборщик годичный налог,

я подарю тебя барину, милый дружок.

Доченька, дочка, алые шечки, цвети.

Дам тебе хлеба, только скорее расти.

А как потребует сборщик годичный налог,

я подарю тебя барину, милый дружок.

Бык мой, бычок мой, труженик смелый, трудись,

поле паши, сей семена, в бричку впрягись.

А как потребует сборщик годичный налог,

я подарю тебя барину, милый дружок.

Женушка, женка, ясные глазки, трудись,

пряжу пряди, шей побыстрей, не ленись.

А как потребует сборщик годичный налог,

я подарю тебя барину, милый дружок.

Звездочка, искорка, гасни скорее во мгле,

в небо возьми меня, тяжко мне жить на земле.

Век отработал, душу и горб натрудил,

а недовольному барину не угодил.

Он завершил свою песню. Но никто не обратил на него внимания. Печальные звуки его лиры заглохли, исчезли в общем шуме, поднятом знатными пирующими…

X

Было уже далеко за полдень. Тени деревьев протянулись на восток. Сико, главный пастух великого господина, опершись на свой длинный посох, стоял неподвижно на возвышенности и орлиным взором всматривался вдаль, где еще толпились, сновали богомольцы. Казалось, с такого расстояния Сико узнавал людей, говорил с ними и приветствовал, желал им всяких благ Это радующее душу зрелище настолько поглотило внимание пастуха, что он совсем забыл о своих любимых овцах, которые разбрелись кто куда и с аппетитом щипали травку. Он увидел, что кто-то идет по ущелью.

— Давид, Давид! — закричал он так протяжно, что, казалось, его голос разделился на тысячу звуков, которые, опережая друг друга, добрались до ушей Давида.

Давид повернулся на голос и увидел стоящего на холме Сико. Некоторое время он колебался, пойти ли на зов или продолжить свой путь, который и сам не знал, куда приведет. И решил направиться к Сико.

— Где это ты пропадал, сатана? — спросил с присущей ему нежностью Сико. — Тебя не видно с самого утра.

Но разбитому сердцу Давида нежность друга не доставила особой радости, и он ничего не ответил.

— Понимаю, — многозначительно продолжал пастуший начальник, — ты ходил девушек присматривать, а? Я тоже в твоем возрасте не отходил от них

— Нигде я не был, — ответил юноша и присел на камень, только теперь поняв, как устал.

Рядом присел Сико.

— Как нигде? Разве ты не ходил приложиться к камням часовни?

— Нет, — рассеянно ответил Давид, разглядывая в траве божьих коровок, черные пятна на спинках которых сейчас интересовали его больше, чем расспросы пастушьего начальника.

— Ты не пошел целовать камни? — повторил Сико свой вопрос уже более сердито. — Значит, ты