— Я, гражданка Иванцова, пытался с вами побеседовать по-товарищески, но вы говорить не пожелали. Значит, завтра скажете все под протокол. И про Черновых, и про ваши амуры, и про то, кто кому тамбовский волк.

Он холодно кивнул и пошел к выходу. Наталья суетливо бежала следом, неуверенно блеяла что-то про согласие побеседовать и сказать все как на духу. В конце концов она была готова даже сдать с потрохами верного Леху. А как иначе? Ведь не просила же бить тещу Сергея по голове, это, по всей вероятности, была его инициатива. Но Антипкин слушать ничего не пожелал и, уходя, хлопнул дверью так, что затряслась стена.

Злая и расстроенная Наталья вернулась на кухню, дернула оконную створку и, нашарив на подоконнике сигареты, закурила, затягиваясь и нервно выдыхая дым в открытое окно.

Настроение было испорчено на весь день. В последнее время проблемы сыпались удушливой песчаной волной, погребая ее под собой.

Занавеска трепала ее по лицу, и женщина раздраженно дернула ее вбок, едва не сорвав с крючков, после чего выглянула в окно.

Во дворе стоял Антипкин и беседовал с Ириной Черновой, которая в своем широком черном пончо напоминала не то ворону, не то ведьму.

Не склонная к аналитике Наталья вдруг одним махом сложила два и два. Она внезапно поняла, кому обязана визитом полицейского, а также недавним посещением дам-попечительниц.

Вряд ли Ирина смогла сама натравить органы опеки, у нее для этого была кишка тонка. Скорее всего, это было дело рук ее блудливого муженька: юриста, депутата, вхожего в городскую администрацию и имевшего неплохие связи и в суде, и в ментуре. Как иначе объяснить этот внезапный интерес к простой матери-одиночке?

Никак. Только сведением счетов.

Мстить несостоявшемуся любовнику следовало с хорошо продуманной стратегией. Проблема заключалась в том, что стратегия эта никак не продумывалась. Вера злилась, бегала из угла в угол в квартире и все вспоминала свое унижение: как она валится на землю, а Дима бежит следом за тощей дылдой с холодным взглядом… Даже в том, как эта баба смотрела на нее, виднелась аристократичная презрительность высшего света, совершенно невыносимая.

Всю жизнь Вера мечтала чувствовать себя аристократкой, и всю жизнь, преподнося окружающим величие собственной души, тщательно организованный эпатаж и якобы впитанные с молоком матери манеры, чувствовала фальшь, а подходя к зеркалу, разочаровывалась еще больше. Амальгама безжалостно отражала грузную оплывшую фигуру, одутловатое лицо с рыхлыми щеками, маленькие мышиные глазки, крупный нос и крупноватые зубы. Оставаясь в комнате одна, она старательно тренировала перед зеркалом каждый жест, каждое движение подбородка и взмах ресниц, радуясь, когда получалось аристократично. Потом появлялась какая-нибудь баба с врожденной кошачьей грацией, и все Верины потуги выглядели смешно. Особенно жалкой казалась собственная речь. Какими бы умными ни были фразы, вылетавшие из ее рта, все портила давняя, довольно сильная шепелявость, заставлявшая собеседников бегло усмехаться…

Или она только думала, что усмехаются?

Как же Вера ненавидела всех, кто смеялся над ней…

Она долго металась по квартире, вспоминая тонкокостную, легкую, как бабочка, соперницу, с точеным профилем, громадными глазищами, и злилась. Злость сама по себе удивляла ее где-то на краешке сознания. Ведь если разобраться, повода не было. Ну захотела она этого патлатого мачо, ну отказал он. Всякое бывает. Объективно рассуждая, никаких прав на него у Веры не было…

Если бы она еще могла рассуждать объективно…

Журналистка никому не рассказывала о давнем, еще школьном, визите к психиатру после громкого скандала в выпускном классе. Тогда ее, бьющуюся в припадке, увезли на «Скорой», заперли в палате и целых три дня пичкали аминазином. Выныривая из сонной одури, Вера вспоминала скандал, испытывая одновременно удовлетворение и отчаяние.

В классе ее не любили, посмеиваясь за глаза и даже в лицо иногда, несмотря на то, что она достаточно хорошо училась, не гнушалась компаний, могла лихо закурить и выпить, что в глазах одноклассников уже воспринималось как заявка на подвиг.

Незадолго до окончания школы девушка влюбилась насмерть. Лешка Карнаухов был самым красивым в классе. Сознавая собственную привлекательность для слабого пола, сам он к девчонкам относился снисходительно, выделяя Лариску Пайсову. С ней бесстыдно целовался на задней парте, провожал после уроков и, по слухам, они уже давным-давно делали «это»… То, как Лешка прикасался к Лариске, как загорались его глаза и какой нежностью веяло от каждого слова, не могло не обратить на себя внимания.

— Вы, поди, сразу после школы поженитесь? — осведомилась завуч Тамара Антоновна, увидев как Лариска и Леша идут по коридору, взявшись за руки.

— Ну да, — спокойно ответил парень. И в этом ответе была какая-то искренняя суровая мужественность, не присущая шестнадцатилетнему подростку. Женщина на миг даже опешила, а потом сказала:

— Только я вас умоляю, детей не наделайте к выпускному… Обождите.

Они обождали, не прекращая смотреть друг на друга. Одноклассники даже дразнить их перестали, поскольку не было никакого смысла. Ну ходят вместе, ну целуются… Вера же, замечавшая все эти «позвоночки», как она их называла, почему-то не воспринимала двоечницу Пайсову как соперницу. Могла ли сравниться она, пусть даже красивая как кукла, с таким мощным интеллектуальным соперником, как Вера?

На кокетливые заигрывания Лешка не обратил никакого внимания. На дискотеках она лезла из кожи вон, пытаясь увести кавалера из привычного стойла, но Пайсова все время была рядом, что невероятно раздражало. После очередной неудачной попытки Вера подслушала разговор: Лариска презрительно фыркала, пересказывая подругам, как «соперница» увивается за Лешкой.

— Ой, мы только ржем, — хихикала она. — Прямо королева красоты, куда податься! Надо было видеть ее рожу после того, как Леша ее послал. Стоит такая, бровями шевелит, как жук, а рожа презрительная-презрительная, как будто это не он, а она ему отказала. «Ты, — говорит, — Леша, подумай. Я же не каждому это предлагаю». Нет, вы поняли? Не каждому она «это» предлагает!

— А он что? — спросил кто-то из девочек.

— А Леша ответил: «А я не каждой отказываю!» Верку прямо перекосило. Она повернулась и пошла, виляя своим дирижаблем… Королева красоты! Господи, ведь страшная, как сто китайцев, толстожопая, а туда же… Ее бы в кунсткамере запереть да людям за деньги показывать, чмошницу шепелявую…

Дальнейшее Вера помнила плохо.

Она вылетела из-за двери, бросилась на обидчицу, чувствуя, как глаза застилает кровавая пленка, а потом все вокруг замельтешило, забрыкалось, словно агонизирующая сороконожка. Болели руки и голова, из которой, кажется, выдирали волосы, а потом большое чудовище с Лешкиным голосом с хриплым лаем тащило ее прочь, напоследок пнув в живот.

Веру увезли в психушку, а Лариску — в травматологию. В порыве бешеной стычки более грузная и тяжелая Вера измолотила соперницу в кровь и даже сломала той руку. Событие для школы оказалось беспрецедентным. Педагоги долго совещались, не зная, что делать с зачинщицей: то ли в детскую комнату определить, то ли выгнать вон, то ли сделать вид, что ничего не произошло. Мать долго кланялась им в ноги и даже пыталась дать взятку, вот только не знала кому, отчего ее попытки казались еще более унизительными. Узнав об этом, завуч затащила ее к себе на беседу.