Вера ползала на коленях по траве, собирая в сумку рассыпавшееся бабье барахло, молча, не издав ни единого всхлипа. Колготки промокли насквозь, пальто, зацепившееся за оградку, порвалось, но лицо оставалось безмятежно спокойным. И только глаз бешено дергался в нервном тике.

Лежа в собственной постели без сна, она разглядывала потолок, на котором не было ничего интересного, кроме тусклого мигания бледно-желтого пятна в углу у окна. Это там, на улице, бился в конвульсии светофор, моргая желтым глазом. Иногда казалось, что бедному светофору ужасно одиноко, он простужен и отчаянно пытается привлечь к себе внимание.

На занятиях она даже придумала номер про этот одинокий светофор, но поставить так и не смогла. Уж больно трудными были эти ломаные прыжки и трагичные арабески для маленьких девочек. Не могли они почувствовать и, соответственно, донести до зрителя пустоту и обреченность механизма, вынужденного подавать в темноту размеренные сигналы, словно морской маяк.

Когда это было? В какой жизни? Прошлой? Позапрошлой?

Она проснулась, увидев во сне картинку, ту, что видела давным-давно, перед выпускным экзаменом в училище, в то самое время беззаботной юности. Сон, регулярно повторявшийся прежде и совершенно позабытый потом, после травмы и жизни по инерции, в статусе тени на заднем плане.

Ей снилось, что она стоит на сцене, одетая в белое, и сейчас будет самое трудное. То, к чему шла много лет, к чему стремилась всем сердцем. И хотя внутри сна царила вязкая тишина, Ирина знала: на самом деле это не так. На самом деле танцовщица слышит восхитительную музыку Чайковского и уже готова к главной партии своей жизни, лебеди Одетты, романтической, влюбленной и пока еще не сломленной коварством Ротбарта и предательством Зигфрида. Краешком сознания она сомневается, что в баллоне сохранит нужную позу, но отступить невозможно.

В лицо бьют лучи прожекторов, и она взмывает в воздух в восхитительной элевации, удерживая руки и ноги с невероятной точностью, и знает, знает, что все хорошо, все получилось.

Она готовится приземлиться и выполнить арабеск, но с удивлением понимает, что продолжает парить. Раскинув руки — именно руки, а не лебединые крылья. Понимает, что, если сделать два резких движения, можно подняться выше, и делает их.

Под ней зеленое поле. В вышине — облака, сероватые снизу, тяжелые, круглые, а небо синее-синее. Куда девался зрительный зал, уже неинтересно. Несмотря на то, что она не видит себя — только руки, голые, тонкие, она знает, что больше не в белом. На ней красное платье с воздушной юбкой.

Она летит бесконечно долго и просыпается абсолютно счастливой, когда понимает, что руки устали удерживать ее в небесах.

Тогда девушка знала, почему ей снился именно этот сон. Сейчас, пожалуй, тоже. Рано или поздно любой вступает в красное, когда вокруг все наполнено сочным, мощным цветом фламенко, страстью Кармен и благородными битвами чудака Дон Кихота, цветом жизни, огня и любви. Кто сказал, что балет — это классические черный и белый цвета?

Кто сказал, что чудес не бывает?

Ее чудо лежало рядышком лицом в подушку, разметав по ней длиннющие черные волосы, и похрапывало. Одеяло съехало в сторону, обнажив спину с тремя выпуклыми родинками.

Женщина повернулась на бок, подперла голову рукой и потянулась к ним пальцем, соединив кривобоким треугольником и затаив дыхание: вдруг проснется, как в пошлых романах? Там герои всегда просыпались от легкого прикосновения, хватали любимую в объятия и с новой силой занимались любовью на шестнадцати страницах.

Чудо не проснулось. Даже храпеть не перестало.

Она тихо рассмеялась и, прижавшись ближе, обхватила его руками и заснула сразу, как убитая, без видений, будоражащих сердце.

— Ир, подожди!

Она шла и даже не думала останавливаться. Наоборот, услышав голос, только ускорила шаг, почти побежала.

Надо же быть такой дурой!

Со стороны казалось, что высокая женщина старается удрать от худого, патлатого парня, несущегося по дорожке с какими-то кровожадными мыслями, вот только полюбоваться на это зрелище было некому. Редкие прохожие в их сторону не смотрели, торопясь домой.

— Ира!

Она остановилась и повернулась с неудовольствием и гневом, и Дима едва не тюкнулся в нее носом, остановившись буквально в последний момент.

— Ну, что? — сурово спросила Ирина.

— Ты чего побежала?

— Ничего и не побежала.

— Нет, побежала. Из-за этой дуры, что ли?

Его испанские или андалузские — черт их знает какие — глаза смотрели с непониманием и даже легкой обидой, словно не было пять минут назад этой унизительной встречи с феерично одетой бабой в узких очочках, утверждавшей, что этот мачо ищет себе вполне состоявшихся спутниц.

— Дим, уже поздно, мне домой пора, — холодно ответила Ирина.

— Только что тебе домой не надо было, — сказал парень с обидой.

Наступило молчание. Действительно, не было причин спешить домой. Более того, пять минут назад она об этом и не помышляла, с интересом слушая рассказ Димы об их группе, планах на выступления, понемногу загораясь от его энтузиазма. А еще было приятно сознавать, что сегодня она выглядит особенно хорошо и он это заметил.

Ирина так и не нашлась что ответить, повернулась и пошла к дому, но спутник схватил ее за руку. Она вырвалась и строго посмотрела ему в глаза.

— Это еще что такое?

Дима отпустил руку. Лицо у него было несчастное.

— Ир, ну чего ты, в самом деле, а? Эта дура тебе наплела семь верст до небес, а ты, как маленькая, повелась. Ничего такого между нами не было.

— Правда? — прищурилась она. — Ты же мне сам рассказал о статье. Я так полагаю, она ее и писала.

— Ну, писала… И что?

— Ничего. Она написала, ты ее отблагодарил как мог. А сейчас вот со мной гуляешь. А зачем? Я для тебя — кто? Как там она изящно выразилась: очередная обоже бальзаковского возраста?

— Да, блин! — возмутился Дима, начал нервно рыться в карманах в поисках сигарет, а найдя их, торопливо закурил, заслоняя зажигалку от промозглого ветра. — Ну, чего ты начинаешь-то?

— Ничего я не начинаю, — устало сказала она и потерла виски пальцами. — Вообще, это глупая затея — выяснять отношения на улице, у всех на виду. Особенно если этих отношений как бы и нет.

— Откуда им взяться, если ты все время убегаешь?

— Что?

— Ничего, — с горечью сказал парень. — Ты все время бежишь, и все время назад, с опережением на два шага. Ты мне нравишься, правда. Только как к тебе подступиться, если все время приходится догонять?

Он раздраженно бросил недокуренную сигарету на землю и вдавил носком модного ботинка в тонкий слой снега. Ирина внимательно за этим наблюдала. Дима сунул озябшие руки в карманы и уткнулся носом в подбородок.