Разумеется, Катя, не читала дневника Анастасии, в котором были также записи несчастной Нины, но следователь, который допрашивал ее, упомянул о том, что неверная жена не стеснялась в описаниях своих похождений.

Катя постояла в дверях и зачем-то вошла внутрь, вместо того чтобы пройти дальше по коридору, к входной двери. В памяти эхом отдавались слова Артура: «Иди сюда! Посмотри, какая кухня – очень просторная».

Да, тогда кухня произвела на Катю сильное впечатление, но сейчас была такой же, как и прочие помещения в этом сумрачном месте: неухоженной, заброшенной, грязной.

Катя уже привыкла к гнетущей тишине, к полному отсутствию каких-либо звуков, и поэтому, когда за спиной раздался не то скрип, не то скрежет, от неожиданности подскочила на месте. Сердце кувыркнулось и забилось, затрепетало, ладони вспотели.

Она стояла, не двигаясь с места, но ничего больше не происходило, и Катя рискнула выйти из кухни. Источник непонятного звука обнаружился сразу же: это скрипнула, отворяясь, дверь, ведущая в подвал.

Катя оглянулась по сторонам, словно ища чьей-то помощи или подсказки, как быть. Ясно, что дверь открылась неспроста: ее вполне определенно приглашали спуститься вниз.

«Ни за что не пойду! Только не это!»

Но как не пойти? Судя по всему, это как раз то, зачем она сюда попала, и пока не сделает того, для чего ее заманили, ей не выбраться. Придется спускаться.

После всего, через что Катя уже прошла, само понятие страха перешло в иное качество. Пожалуй, она привыкла бояться и ждать того, что может произойти в следующую минуту, оттого и решение далось ей проще, чем можно было предположить. Помедлив несколько минут, Катя покорилась неизбежному.

Она открыла дверь. Все тело было напряжено, как перед прыжком. Катя не знала, что ждет ее внизу, и гадать о том не желала. Просто собралась, сжалась в комок, чувствуя, как звенят нервы.

«Если можно дойти до конца, я дойду. Если можно выжить, выживу», – неизвестно откуда бойскаутская или похожая на пионерский девиз мысль взялась в ее сознании, но эта мысль придала сил.

На лестнице, ведущей в подвал, было темнее, чем наверху, в доме, и, пока глаза привыкали к темноте, Катя шла почти на ощупь, крепко держась за перила, глядя себе под ноги, чтобы не споткнуться.

Едва взглянув вниз, она сразу увидела очередное отличие настоящей жизни и той неведомой реальности, в которой очутилась. Здесь не было того «легального» подвального помещения, где они побывали с Артуром, не нужно было искать тайную дверь – перед ней был спуск в люк. И, как в ее сне, спуск этот был долгим: не несколько ступеней, а длинная, змеей уводящая в глубину подвала лестница.

Далеко внизу была разлита лужица болезненно-желтого цвета: над столом висела лампа, она освещала сам стол и уголок стоящего рядом кресла. Увидеть, сидит ли кто-то в кресле, отсюда, сверху, было невозможно.

Катя спускалась, чувствуя, что ступени, которые поначалу были каменными, прочными, с каждым шагом становятся все более ненадежными. Теперь они были сделаны из дерева, и перила стали шершавыми, плохо обструганными. Каждый новый шаг давался сложнее предыдущего, и все сильнее было желание вернуться назад.

«Не оборачивайся!» – велела себе Катя, но вопреки этому оглянулась, посмотрела наверх.

Отрезок пути, который остался сзади, был намного длиннее, чем она считала. Но разве здесь можно полагаться на логику или свою память?

Тишина, в которой таял звук шагов. Неверный, чахнущий свет внизу. Ее прерывистое дыхание. Запах мертвых цветов, усиливающийся с каждым мгновением. Хотелось закричать, сломя голову броситься наверх, но Катя продолжала спуск.

Нужно было проснуться – вот только она не спала. Болели раны на лице, ныло ушибленное предплечье, саднило изрезанные руки.

Наконец хлипкая качающаяся лестница закончилась, и Катя ступила на твердый цементный пол. Углы комнаты прятались в бархатистой, густой темноте. Что таилось там? Чьи глаза жадно следили за ней из мрака? Или это только казалось?

В кресле возле стола, спиной к ней, кто-то сидел. Кто? Наверное, Нина? Катя замерла у лестницы, не решаясь подойти ближе, взглянуть на сидящего.

Лампа вдруг закачалась, как от резкого порыва ветра, замигала, заискрила. Мутно-лимонные отсветы запрыгали по стенам. Катя впилась пальцами в занозистые перила, словно ища в них спасения.

Все прекратилось так же неожиданно, как и началось. Ей показалось, что в подвале стало чуть светлее. Сидящий в кресле человек медленно, словно бы через силу повернулся к ней.

Остатки самообладания покинули Катю, и если она не закричала, то только потому, что горло словно перехватило железной рукой, и вопль не смог пробиться, застрял в глотке.

Перед ней была ее мать.

На Вере Сергеевне было то же самое платье, в котором она пришла в гости к Кате и Артуру в свой последний вечер. Светло-бежевое, с нарядной отделкой бордового цвета, сейчас оно было изодрано и запачкано грязью. Оторванный рукав болтался, подол превратился в лохмотья, как будто она пробиралась сквозь колючий кустарник.

Руки матери, похожие на птичьи лапы, лежали на ручках кресла. Голова с трудом держалась на сломанной шее, отчего сидящая смотрела исподлобья, неестественно вывернувшись, как будто постоянно приглядываясь к чему-то.

Короткие волосы были спутанными и темными от грязи, глаза глубоко запали в глазницы. Лицо было покрыто коркой запекшейся крови.

– Здравствуй, дочка, – выговорила она разбитыми губами. – Долго же я тебя ждала.

– Мама… Что… Как же… – прошептала Катя.

Мать усмехнулась. Смотреть на нее было невыносимо. Поверить увиденному – тем более. Усмешка стала шире. В раззявленном рту виднелись обломки зубов. Левый глаз почти закрылся.

– Подойди ближе. Почему не подходишь? Я соскучилась. Иди, обними мамочку.

Она выбросила вперед руку, стараясь дотянуться до Кати, и мелко захихикала, заерзала в своем кресле, словно в предвкушении. Запах гниения волнами наплывал на Катю. Она потрясла головой, отгоняя то, что видела и чувствовала.

– Что? Что такое? – проговорила мать, сморщив лицо в издевательском сочувствии, а потом снова засмеялось. – Страшно?

– Ты не моя мама! – проговорила Катя, сначала тихо, потом громче: – Ты не моя мать! Моя мама умерла, она… – И неожиданно для себя вдруг выпалила: – Она в раю!

– В раю? – существо в кресле перестало смеяться, лицо сделалось злобным. – Да что ты можешь знать об этом? Нет никакого рая, никакого света в конце тоннеля! Смерть – это тьма! Только тьма, хохочущая, голодная, пожирающая душу! Она затягивает как ледяная воронка, и не спастись! Вечное страдание, вечная неутолимая жажда! Ты, ты одна виновата, что это со мной случилось! Ты! Ты!

Тварь снова и снова выкрикивала это каркающим, пронзительным голосом, продолжая тянуть к Кате костлявые руки, пытаясь приподняться в кресле.