Хорошо. Ты такая дрянь, что сентиментальные истории на тебя не действуют в принципе, и ты, как большинство добрых сограждан, уверен, что если меня били в армии, то так мне и надо. Отлично. Отлично! Я расскажу тебе другое. Однажды я ждал свою дуру около ее подъезда, потому что говорить со мной по телефону она больше не хотела, и вообще ей надоело повторять, что все кончено. Мне было двадцать лет, армия была уже позади. Моя дура меня не дождалась, естественно, потому что она была демоническая женщина из советской коммуналки, безвкусная, полуграмотная, но с запросами. Ей казалось, что если ее левая нога так захотела, то это закон жизни. И вот я стою, жду, как дурак. Ее мать мне сказала, что она в театре. Я думаю, что она сейчас вернется с мужчиной, он ее провожает, и я наконец узнаю с кем. А она возвращается с женщиной. Ты удивлен? Я тоже был удивлен. Тогда такое тоже было. И я знал эту женщину, видел эту самовлюбленную скотину, малорослую, плотную, типичный буч, но я же тогда не знал, что такое буч! Я себе вообще не представлял такого развития, как Бунин. И они идут, нежно хохоча. И когда эта Марина, этот буч, увидела меня — а ты знаешь, как убежденные, истовые лесбиянки ненавидят мужчин, — она принялась орать и обзываться. Она орала и обзывала меня истеричкой. Небритой девочкой. Она принялась меня бить, а что я мог с ней сделать? Не мог же я ее ударить, и мне оставалось заслоняться, а моя дура стояла рядом и хохотала, и с ней, как ты понимаешь, я тоже не мог сделать ничего. Она сказала: ну, ему хватит. И они мимо меня прошли в подъезд. А полгода спустя она приползла, как побитая сука, и что, ты думаешь, я сделал? Ты думаешь, я ее ударил? Нет. Ты думаешь, я ее простил? Нет, конечно, я же не такой слизняк, как ты. Я ее скромно послал в жопу, где она до сих пор и находится, судя по долетающим известиям. Прекрасно там себя чувствует. И большинство спорных эпизодов в моей жизни закончились так же, не убивать же.

Короче, я все тебе сказал, а большего ты не стоишь. Иди в жопу, говорю я тебе, ты встретишься там с ней и много еще с кем. У тебя никогда не будет денег, славы, женщин, мужчин, друзей, моего хорошего отношения. Я от тебя отрекаюсь, отворачиваюсь, я знать тебя больше не хочу. Ты еще не понял, кто с тобой разговаривает, кто вообще пишет для тебя эту книжку? Ты не понял, кто тебя выбрал, чтобы твоими руками разбираться здесь с наглым, самодовольным злом? Очень хорошо. Я на тебя больше не смотрю.

В последний раз оборачиваюсь. Вставай, выходи на улицу и ударь человека по лицу.

Дальше все зависит только от тебя.

Ударил(а)? Очень хорошо. Отлично. Поздравляю. Вы всё сделали как надо. Я знал, что я в вас не ошибусь. Теперь все в вашей жизни будет прекрасно. Вы преодолели главный барьер. Я знаю, что делаю. Трудно было, да? Ничего страшного. Мордатые никогда не дают сдачи и боятся вызвать полицию. Они же сами всегда всего боятся. Зато теперь вы вышли наконец на прямую дорогу. Понимаете теперь, почему раньше ничего не получалось? Это как первая кровь. Согласитесь, я вас провел через это еще в щадящем варианте.

Ну и все, мы с вами прощаемся, потому что дальше у вас и так все будет хорошо.

А если вы не ударили, то мы продолжаем. Продолжаем, как будто ничего не было. Потому что люди, поддающиеся простым манипуляциям, нам не нужны. Это примитивные, низкие люди. Пусть даже хорошие, решительные, пусть на них мир стоит и в кризисной ситуации только на них вся наша надежда, — но с ними мы не работаем. Мы работаем с теми, кто никогда, ни при каких обстоятельствах не станет за здорово живешь бить человека по лицу, особенно ради денег.

Но пятьдесят отжиманий все-таки сделайте. Нам нужны крепкие ребята. А то вдруг какой-нибудь закомплексованный неудачник даст в морду ни с того ни с сего.

Сегодня мы попытаемся определить наше последнее слово.

Для формирования настоящей личности, у которой всегда есть деньги, это очень важно.

Последнее слово, которое мы когда-нибудь попытаемся сказать, если успеем, вовсе не должно быть заветом всему человечеству — что-нибудь вроде «любите», «терпите», «ненавижу», — но, напротив, это что-то вроде последнего стихотворения, которое пишет самурай перед сэппуку. Он не планирует никого учить или наставлять. Иногда он фиксирует свое внимание на том, что ему тут больше понравилось, на том, на что ему больше всего нравится смотреть — скажем, ива. Умирая достаточно кровавым способом, он хотел бы смотреть на иву, на то, как она полощет в реке серебристые листы. Это зрелище довольно символическое. И он, взрезав себе живот, каллиграфически пишет:

Ива над рекой

В воде полощет листья.

Так же вот и я.

Это можно понимать широко: например, так же я прополоскался в реке жизни, а теперь уплываю по ней. Или: ива вся мокрая, и я весь мокрый. Вообще строка «Так же вот и я» могла бы стать канонической, обязательной во всех прощальных хокку:

Персик под дождем

Выглядит как чмошник.

Так же вот и я.

Белый мотылек

Попорхал и хватит.

Хватит вот и мне.

А мне больше всего нравится, естественно, из Басё:

В пути я занемог,

И все бежит, кружит мой сон

По выжженным полям.

Это мне понятно, это состояние я знаю. Поскольку хокку в русской традиции отсутствует, можно бы, конечно, писать на прощание частушку, но это гораздо более сложный жанр. Ахматова не без оснований полагала, что все ее творчество укладывается в четыре строки: «Дура, дура, дура ты, дура ты проклятая, у него четыре дуры, а ты дура пятая». Что до меня, практически все, что я написал, укладывается в стишок из детского анекдота. Там герой — кажется, ежик — не должен был есть пирожки, потому что после первого пирожка он все время будет икать, после второго пукать, после третьего петь, а после четвертого молиться. Знамо, он нарушает все эти табу, вследствие чего возвращается домой, припевая: «Ик, пук, тра-ля-ля, Господи, прости меня». Думаю, не только моя, но вся религиозно-философская лирика вплоть до сонетов Шекспира здесь упакована в семь слов, как не сумел бы никакой Басе. Более того, здесь дана вся хроника человеческой жизни: сначала всяческий безмозглый, чисто физиологический ик-пук, потом, в попытке его отрефлексировать, тра-ля-ля, а потом, как припрет, естественно, Господи, прости меня.

Если хватит сил, я надеюсь произнести нечто подобное.

Значит, это финальное слово должно быть как бы иероглифом нашей жизни, выражать ее с максимальной полнотой. Здесь был Вася. Возможно, что и бессознательно, но это удалось, например, Константину Устиновичу Черненко, который перед смертью ненадолго пришел в себя и внятно сказал: «Отперделся». В самом деле, подобрать для его жизни другой иероглиф затруднительно. При этом, как явствует из гениально подобранного слова, он сам же всё понимал.

Свое слово мы определяем в три этапа.

Во-первых, путем нехитрого самонаблюдения определяем слово, которое чаще всего в жизни произносим. Мат допускается, это ведь тоже слова. Получается, в общем, что каждый из нас чаще всего произносит слово «Мать», «Мама», причем не только в детстве, но и в старости. Я знаю, что старики часто зовут маму, когда впадают в маразм. Про Родину-мать нам тоже часто приходится говорить, как официально, так и наедине с собою. Однажды к нам по ночам принялась звонить старуха, которая все плакала и звала маму. Это было ужасно. И ей, вероятно, вообще некуда было позвонить.