Готовясь к нападению на Ельню, мы четко организовали телефонную связь с подразделениями. Для этого использовали телефонные линии, оставшиеся от довоенного времени, и провели много дополнительных полевых телефонных линий. В результате все подразделения были связаны со штабом полка.

Всерьез занялись и налаживанием артиллерии. В полку было до шестидесяти различных артиллерийских орудий и крупнокалиберных минометов (полковых и батальонных). Правда, пушки, как правило, не имели прицелов, но партизаны уже приладились стрелять и без них, хотя, конечно, недостаточно точно. Илья Петрович Кошаков, хорошо знакомый с артиллерийским делом офицер, был назначен заместителем командира полка по артиллерии. 

Читателю может показаться странным, но наш полк располагал девятью танками, в том числе такой отличной машиной, как Т-34. Все эти танки партизаны обнаружили зимой в болотах, вытащили, отремонтировали, и таким образом в наших руках оказалась довольно внушительная сила. У командира полка появился даже заместитель по бронетанковым силам — капитан Василий Петрович Клюев, в прошлом танкист.

С Большой земли нам подбросили бензин, аккумуляторы. Снарядов и патронов для танковых пушек и пулеметов было вполне достаточно. Отремонтированные и опробованные танки мы незаметно перегнали ночью в укромные места и замаскировали там на всякий случай. Все, что было связано с танками, делалось в большой тайне. Действовали по пословице: «Чего не надо знать врагу, не рассказывай и другу».

В дополнение к двум госпиталям, функционировавшим в Клину и Мутище, организовали еще три — в Старых Луках, Князевке, Заболотье.

Незадолго до Ельнинской операции в наш полк прибыл с Большой земли батальонный комиссар Александр Иванович Разговоров, направленный политическим управлением Западного фронта. Александр Иванович сыграл в жизни партизанского полка имени Сергея Лазо гораздо большую роль, чем та, которая предназначалась ему при отправлении в наш партизанский край. Высокого роста, красивый, стройный, с вьющейся шевелюрой, принципиальный и умный человек, он помог командованию полка по-новому взглянуть на целый ряд вещей, которые прошли бы незамеченными, если бы не острый глаз этого опытного и грамотного политического руководителя.

Например, как-то незаметно из-под контроля командования полка и райисполкома (в первое время его возглавлял Иван Павлович Гусев) стало выпадать самогоноварение. До войны, как я уже говорил, колхозники в нашем районе жили хорошо. Богатый урожай 1941 года, хотя и с горем пополам, но был убран. При этом рожь из-за октябрьского наступления гитлеровцев на Москву почти целиком осела на месте. Одним словом, хлеба имелось довольно много. Но требовалось его еще больше: ведь на территории Ельнинского района, в котором произошло фактически всенародное восстание против оккупантов, действовало почти десять тысяч партизан. Такую армию надо было прокормить.

Оккупанты же требовали, чтобы в

«интересах всего немецкого народа обязательно работали бы бывшие колхозные предприятия (общий двор). Нельзя допускать перерыва их деятельности, как коллективных хозяйств, с тем, чтобы при любых обстоятельствах гарантировать сбор урожая».

Другими словами, фашистские захватчики были заинтересованы в сохранении организованной формы хозяйства, но, разумеется, не в интересах населения. Так им было удобнее грабить народ.

Оставшиеся на оккупированной территории коммунисты сделали все, чтобы не допустить коллективной уборки хлеба. Его распределили еще на корню, каждый убирал свою «нивку» и, обмолотив, надежно прятал зерно. Эта мера и помощь партизан в срыве немецких заготовок принесли хороший результат: оккупантам зерно не досталось. Зато для партизан колхозники открыли свои тайники, и первое время мы не ощущали серьезных затруднений с хлебом. В дальнейшем, по мере установления более тесных контактов с местными жителями, они все чаще стали угощать партизан самогонкой, а некоторые из тех, что пооборотистей, стали даже менять самогонку на различные трофейные вещи.

Все это произошло как-то постепенно, исподволь. Сначала мы не придавали особого значения тому, что партизан иногда выпьет чарку. Затем стали поступать все более тревожные сигналы. Были даже случаи, когда на этой почве гибли люди.

Вот пример. На посту стоит часовой. Он слышит: кто-то идет. Следует окрик:

— Стой! Кто идет?

В ответ раздается:

— Рус, хенде хох!

Часовой, не задумываясь, посылает автоматную очередь и — все кончено. Боевая тревога, партизаны готовы к бою. Однако никаких немцев нет. При проверке оказалось, что один из наших бойцов, возвращаясь под хмельком из «гостеприимного» дома, решил попугать часового. «Шутка» окончилась трагически: из-за собственной разболтанности погиб хороший человек.

С подобными явлениями надо было немедленно покончить, они таили в себе страшную опасность для всего полка. Во-первых, это могло привести к разложению дисциплины, а во-вторых, из-за самогоноварения мы могли вскоре остаться без хлеба. И так с марта 1942 года партизаны стали получать всего по 200–250 граммов хлеба в день. Вволю ели хлеб только раненые.

Наметившуюся опасность своевременно обнаружил батальонный комиссар Разговоров. Райисполком тут же принял постановление, категорически запрещавшее самогоноварение. К гражданам, нарушавшим постановление, применялась такая мера, как конфискация имущества, и в особенности хлеба.

В начале апреля по полку был издан приказ, в котором говорилось:

«В целях борьбы с самогоноварением приказываю:

1. Категорически запретить самогоноварение и употребление самогона...

2. Партизаны, нарушившие настоящий приказ, подвергаются немедленному аресту и наказанию вплоть до расстрела.

3. Возложить персональную ответственность за проведение в жизнь приказа на комбатов и комиссаров батальонов».

Отрадно отметить, что партизаны правильно реагировали на приказ. За все время существования отряда было всего два-три случая, когда приказ по полку и постановление райисполкома оказались нарушенными. Но к крайним мерам наказания прибегать не пришлось. Провинившиеся лишь несколько суток просидели на гауптвахте в бане.

Однажды, уже после появления приказа, я вернулся из дальней поездки по батальонам. Ни Казубского, ни Зыкова в штабе не оказалось. Они тоже были где-то в подразделениях. Зашел в штаб, стал раздеваться в прихожей. Слышу, во второй половине избы кто-то распевает: «Бывали дни веселые, гулял я молодец...» Я спросил у дежурного, кого угораздило вспоминать веселые денечки.

— Харлампович загулял!

— Как так?

— Да выпил где-то, вот и распевает. Он уже и плакать пробовал. Заливался, старый, горючими слезами, что его не понимают.

С грозным видом я зашел в избу. Неутомимый штабной труженик Владимир Иванович Четыркин лукаво улыбался, ожидая, что будет. А сильно захмелевший Харлампович сидел за столом и в песне жаловался: «Теперь моя хорошая забыла про меня».

— Товарищ Самсонов, в чем дело?! Что это за концерт в штабе полка?!

— А, комиссар, привет тебе от старого партизана. Ты, комиссар, молодец — это я точно говорю, — заплетающимся языком плел Харлампович. — Я