Прошлой ночью я, словно одержимый дьяволом, надел свою черную маску и поднялся на крышу. В тот момент меня не интересовали ни величественная Хиральда, ни ночные звезды, ни убывающая луна. Обуреваемый смятением и тоской, я отправился в тайное путешествие по крышам, благо, улицы Баррио Санта-Круз достаточно узки и можно без особого риска перепрыгивать с одной крыши на другую. Чтобы защитить горожан от беспощадного андалузского солнца, мавры возводили дома близко один от другого. Потом эту традицию продолжили евреи, и только в новых кварталах появились широкие мостовые, через которые уже невозможно перебраться по крышам.

Преодолев последний зазор, я уселся на крыше соседнего дома. Отсюда хорошо просматривалась маленькая площадь и выходящие на нее фасады домов по улице Сюзон. В лучах фонаря, словно предупреждая об опасностях любви, поблескивал череп. Из уважения к маркизу я не смел разговаривать с доньей Анной, но ничто не могло помешать моему сердцу биться сильнее при виде ее силуэта за шторами. Всего лишь темный силуэт! Как он может тронуть сердце? Но этого было достаточно — я ощутил, что не зря проделал долгий путь по крышам, и вернулся домой по-прежнему поглощенный мыслями о донье Анне.

Словно для того, чтобы отвлечь меня от этих мыслей, ко мне вернулся голубь от герцогини Кристины. В записке, привязанной к лапке птицы, она предлагала мне навестить ее той же ночью: «Мой супруг снова обрек меня на жизнь монахини, уехав на четыре месяца. В то время как он наслаждается обществом своей любовницы, я умираю от одиночества без нежности и любви. Я оставила свое окно открытым, дон Хуан, как в ту первую летнюю ночь, когда вы принесли с собою дождь и утолили мою жажду». Томимый той же жаждой, я немедленно откликнулся на призыв.

Брак герцогини Кристины, которая родилась в королевской семье в Кастилье, был предрешен еще до ее появления на свет. Ее выдали замуж за итальянского герцога Октавио, чтобы укрепить политический союз между двумя державами. Однако ее супруг предпочитал проводить большую часть времени в Неаполе, где его ждала любовница. С таким положением герцогиня мирилась в течение тридцати пяти лет, успев за это время родить четверых детей и обзавестись вдвое большим числом внуков. И вот однажды ночью на балу во дворце графини Лебрихи герцогиня Кристина и я заключили свой собственный союз.

Во время первой встречи меня поразили ее изящные руки в белых перчатках и высокомерное достоинство знатной дамы. Веер в ее руке трепетал, подобно крылышку колибри, что, впрочем, нисколько не спасало от духоты летней ночи. Запястье другой руки украшала золотая цепочка с крестом и увядшим цветком гибискуса — в знак того, что флирт ее не интересует. Ее волосы, стянутые в тугой узел, прикрывала черная кружевная мантилья, наводившая на мысли о трауре.

Я оценил зрелую красоту ее лица, не потускневшую с годами. Морщинки на нежной коже были похожи на изысканный серебристый узор, который лишь оттенял сияющие, как бриллианты, глаза. Крошечные бусинки пота, проступившие под кружевом на лбу, делали ее лицо живым, в то время как застывшее выражение лица придавало сходство с фамильным портретом. Ее щеки разрумянились от жаркого солнца, а под жемчужным ожерельем вздымалась и опускалась пышная грудь. Герцогиню явно тяготила необходимость присутствовать на этом званом вечере. Неутоленное желание, которое я прочел в ее взгляде, привлекло меня к ней, как самка привлекает самца, без слов давая понять, что они нужны друг другу.

Ошибочно полагать, что успех древнего обряда соблазнения целиком зависит от нашего ума или от нашего очарования. Просто все живое тянется к живому. Когда человек постигает эту божественную тайну, он осознает свое ничтожество и свое величие одновременно. Мироздание использует нас в своих собственных целях, и когда мы отдаемся его воле, то словно приобщаемся к каждому поцелую, даже если его дарят не наши губы, и к каждой ласке, даже если ее дарят не наши руки.

— Прошу вас. От этой жары у вас наверняка разыгралась жажда.

С этими словами я взял со стола золотой кубок, на котором играли блики свечей, и протянул ей. В ее голубых глазах появилось выражение покорной жертвы и в то же время голодного хищника. Она молча приняла кубок, постаравшись не коснуться моей руки, и, осушая его, пристально посмотрела мне в глаза.

— Ваш супруг здесь? — прямо спросил я.

— Нет, он в Неаполе… по делам королевского двора, — быстро проговорила она.

Лгать она совершенно не умела, и правдивость ее слов вызвала во мне справедливые сомнения. Важные дела, которые требовали присутствия ее мужа в Неаполе, как я позже убедился, всегда касались прислуги. А если еще точнее, то женщины, которую он любил с юности, но не мог взять в жены ввиду ее неблагородного происхождения.

— Как давно он уехал? — спросил я.

— Шесть месяцев тому назад, — сказала она, по-прежнему не отрывая от меня взгляда.

— Вы, наверное, очень скучаете по нему.

Вместо ответа она кивнула, не в состоянии лгать.

— Шесть месяцев — это слишком большой срок, чтобы отказываться от танцев, — сказал я, протягивая ей руку.

Она в ответ улыбнулась, и мы закружились в вальсе. Бережно обнимая ее за талию, а другой рукой касаясь ее ладони, я почувствовал, как в ее тело возвращается женственность и оно раскрывается для любви.

В ту ночь я последовал за ее каретой, держась на почтительном расстоянии, но в то же время позволяя себя заметить. Увидев, что окно ее спальни осталось открытым, я счел это недвусмысленным приглашением, которое с радостью принял. Я влез по фонарному столбу, который стоял под окном, как часовой в карауле, и перебрался на ее балкон.

Сегодня я снова откликнулся на приглашение и оказался у нее на балконе, надеясь прежде всего доказать самому себе, что плоть — это всего лишь плоть. На этот раз ее спальня выглядела иначе, нежели во время моего первого визита. Стены и пол покрывали турецкие ковры, там и тут появились новые изысканные предметы обстановки, в том числе большие римские вазы, полные цветов. Она вышла из-за деревянной ширмы, облаченная в шелковый пеньюар и с веером в руках. Нежный ветерок трогал ее черные волосы, в которых уже начали проглядывать серебряные нити.

— Я молилась, чтобы голубь доставил мое послание.

Я снял с себя черную маску, которая позволяла мне сохранять инкогнито. Она распахнула пеньюар и застенчиво отвернулась. Большие ярко-розовые соски, вскормившие детей, на фоне матовой белизны ее кожи напоминали звезды, упавшие с небес. Удивительно, что источник священного молока, питающего новую жизнь, является одновременно источником плотского наслаждения. Нуждаемся ли мы в других доказательствах того, что творец создал нас для удовольствия и поощряет наши желания? Я приблизился и нежно провел кончиками пальцев по ее груди. В этот момент меня посетила нечаянная мысль о том, что у доньи Анны кожа более смуглая. Я невольно опустил руку.

— Что-то не так?

Впервые в жизни я вынужден был сознаться, что отвлекся и думаю о другой.

— Мыслями я сейчас далеко отсюда, в объятиях другой женщины.