— Позвольте спросить, дон Хуан, почему вы соблазняете так много женщин и не женитесь ни на одной из них?

— Помимо стремления к наслаждению много движет сострадание к женщинам — к их сердечной боли и одиночеству.

— Возможно, именно ваша сердечная боль и ваше одиночество заставляют вас искать спасения в объятиях многих женщин.

— Может быть, и так, — согласился я, потрясенный ее чуткостью и мудростью.

— А быть может, вы просто боитесь, что кто-нибудь сумеет разглядеть под маской человека… — добавила она с еще большей теплотой в голосе.

Улыбаясь, я снял маску и положил ее на перила балкона, словно подтверждая правоту ее предположения.

— Все мы не настолько смелые, какими хотим казаться, — признался я.

Теперь она сама придвинула лицо совсем близко к моему.

— Да, это верно. Однако некоторые находят в себе смелость взглянуть в лицо любви, а другие… так и умирают в одиночестве.

— Счастлив тот, кто сможет назвать вас своей женой.

— И многим женщинам вы говорили эти слова, дон Хуан?

— Если считать вас, то одной… — Мои губы почти касались ее лица.

— Ах, ваша маска!

Она попыталась поймать маску, которую ветер подхватил с балконных перил, но при этом потеряла равновесие и едва не упала с балкона. Мне пришлось схватить ее за руку.

— Не стоит беспокоиться. На сегодня маскарад для меня закончен, — сказал я, убедившись, что девушка в безопасности.

— Благодарю вас за то, что вы снова спасли меня, — прошептала она.

— Я тоже благодарю вас за то, что вы спасли меня от отчаяния.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Я по-прежнему сжимал ее руку, как будто кому-то из нас двоих грозила опасность упасть с головокружительной высоты.

— Итак, мой дорогой дон Хуан, я вижу, что вы добросовестно присматривали за доньей Анной.

Я не заметил, как маркиз и командор оказались рядом с нами на балконе, и поспешно выпустил руку доньи Анны.

— Я только что узнала о смерти вашего друга, — быстро проговорила девушка.

— Да, конечно, бой быков — это опасная игра, и на этот раз победил бык.

— Что все это значит, дон Педро? — воскликнул командор, кивая на меня и не скрывая своей ярости по поводу того, кто именно оказался доверенным лицом маркиза.

— Дон Хуан спас меня, когда я едва не упала с балкона, — сказала донья Анна, прежде чем маркиз что-либо успел ответить. — Нам следует поблагодарить его.

Судя по смертельной бледности, которая покрывала его лицо, командор вовсе не был убежден в необходимости изъявлять благодарность.

— Командор, сейчас не время затевать ссору, а время пировать. Я хочу, чтобы дон Хуан был первым, кто узнает о том, что вы согласились отдать мне руку доньи Анны.

Судя по недоумению на ее лице, для доньи Анны это тоже явилось новостью.

— Да, моя дорогая. Я счастлив сообщить, что ваш мудрый отец дал согласие на нашу помолвку.

Донья Анна выдавила из себя вежливую улыбку, но тревога в ее глазах выдавала ее истинные чувства. Мое сердце похолодело, однако я тоже заставил себя улыбнуться. Командор продолжал стоять с каменным лицом.

— Во дворце ла Мота давно пора появиться наследнику, и я не могу представить себе более благородной избранницы. Давайте вернемся к гостям и поднимем бокалы за наследника ла Мота.

Вместе со всеми я поднял кубок в честь этого события, после чего немедленно покинул праздник. На булыжной мостовой возле кареты я подобрал свою маску и спрятал ее в рукав. По пути домой под стук колес я дал себе слово с этой минуты оставить попытки обольстить донью Анну. Даже у галантедора имеется свой кодекс чести… Теперь ее рука была обещана моему учителю и близкому другу. Однако чем больше я убеждал себя в этом, тем настойчивее преследовал меня ее прекрасный образ.

Я надеялся, что, описав на страницах дневника события сегодняшнего дня, смогу больше не думать о ней, но я ошибался. Уже утро, а лицо доньи Анны по-прежнему передо мной. Впрочем, есть один способ забыть о женщине из плоти и крови, и он меня ни разу не подводил.

Утро, 18 июня, 1593

Прошло две недели с тех пор, как я решил прогнать от себя образ доньи Анны хорошо известным мне способом, то есть с помощью других женщин. Если быть точным, то этих женщин было десять. Тем не менее я не чувствовал облегчения. Прежде я всегда жил мимолетными удовольствиями. Любовное желание похоже на пламя свечи, которое горит очень ярко, а потом неизбежно гаснет. Наслаждаться светом и теплом нужно, пока горит это свеча. Страшиться тьмы, которая наступит после, так же глупо, как переживать по поводу собственной неизбежной кончины. Только божественная фантазия любви и ее дочерей — раскаяния и надежды способны заставить нашу душу томиться между прошлым и будущим.

Любовь подобна инквизиции. Она руководствуется такими же благочестивыми намерениями и использует те же самые жестокие приемы. Она постоянно заглядывает в сердце, дабы убедиться в его чистоте и преданности, которые невозможно хранить вечно. Мы не ангелы, парящие в небесах, чтобы неустанно петь хвалебные гимны. Мы рыщем по земле, подобно животным, в поисках пищи или подходящей пары. Верность — будь то верность Богу или любви — не свойственна нам.

Раньше я с легкостью мог поменять одну красивую женщину на другую. Это вовсе не значит, что мне надоедали те женщины, которых я познал. Просто моя жажда жизни и стремление к новым открытиям побуждали меня искать все новых встреч. Многие возвращались ко мне спустя месяцы и годы, но они неизбежно покидали мое сердце вместе с прощальным поцелуем. Что же касается доньи Анны, она не оставляла меня в покое. Ее лицо и голос постоянно преследовали меня.

В воскресенье я премного удивил маркиза, проявив полное безразличие к двум очаровательным француженкам — дочерям дипломата. Он не сомневался в том, что я непременно захочу обольстить этих утонченных и пленительных красавиц, и интересовался лишь тем, займусь ли я сразу двумя или остановлю свой выбор на одной из них. Маркиз приготовился понаблюдать, как поведет себя кот в компании двух канареек, однако у меня не было ни аппетита, ни даже просто охотничьего азарта. Он поинтересовался моим самочувствием, и я не придумал, что ответить.

В самом деле, мои новые ощущения не похожи ни на что. Обычно мое желание бывает горячим и нетерпеливым, я не могу обрести покоя до тех пор, пока не окунусь в живительный поток плотских удовольствий. Но сейчас я жаждал просто увидеть донью Анну, поговорить с ней, услышать ее голос. Едва ли возможно удовлетворить свое желание при помощи взгляда или голоса. Тем не менее мне казалось, что этого с меня будет довольно.

Ее отец, как будто нарочно, перевез донью Анну в их городской дом, который находился всего в двух кварталах от моего, на улице Сюзон. Эта улица названа в честь юной еврейки, которая влюбилась в христианина. Узнав от отца о готовящемся восстании, она испугалась, что ее возлюбленный может погибнуть, и предупредила его. Тот донес властям, после чего отца девушки вместе с другими заговорщиками арестовали и казнили. Сюзон приняла христианство, но вовсе не для того, чтобы воссоединиться с возлюбленным, а чтобы замолить свой грех и окончить дни затворницей в монастыре. Она настояла на том, чтобы после смерти ее голову выставили на всеобщее обозрение. Этот устрашающий символ жертвенной любви до сих пор можно увидеть в нише кирпичной стены дома, где она обрела вечный покой. В том-то и заключается самая большая опасность любви: влюбленному человеку всегда есть что терять, помимо своей собственной жизни.