Эти ребята-партизаны знали, наверное, дорогу, потому что вели нас по тропам в лесу. Мы ведь шли не по трассам, а по лесам. Вроде одно дерево похоже на другое, но мы идем за ними. Они находили нам еду в деревнях. Иногда ели раз в два-три дня, но все же ели. Нам партизаны запрещали ходить и самим искать пищу, да мы и не знали тех мест, которые проходили.

Иногда, когда светло становилось, нам надо было лежать день или два и не двигаться, и не разговаривать. Тебе надо в туалет, ты все делаешь под себя. Было часто, что партизаны уходили вперед сами, без нас, потом приходили и вели нас кружными путями, потому что мы шли только там, где немцев не было. Иногда проходили места, где находились партизанские районы. Там, конечно, было легче идти и проще находить еду для нас.

Расскажу, какой человек этот Киселев был. Для нас он стал самым близким и дорогим. Навсегда запомнил такой случай. Среди нас была семья Кремер – муж с женой и маленькой дочкой. Они потеряли всех родных в гетто Долгинова. Девочка эта, ей было 2–3,5 года, и она создавала нам постоянно большие проблемы, так как была голодная и все время плакала. Когда это вечером или ночью во время похода, это не так чувствуешь, но днем, когда все лежим и боимся шевельнуться, чтобы немцы, полицаи или крестьяне не увидели нас, а ребенок плачет, то это как целый оркестр в лесу. А люди не хотели погибать из-за нее и поэтому пришли к родителям и сказали, чтобы они сами решили, что с ней делать. А делать можно было только одно – убить ее.

Родители плакали, но решили, что нужно ее утопить в речке, которая недалеко была. Как только мама взяла ее, чтобы бросить в воду, она так посмотрела на нее, заплакала и говорит: “Мамочка, я хочу жить, я больше не буду плакать”. Все вокруг люди стоят и плачут, мать не может ничего сделать.

И в это время Киселев подошел и спросил: “В чем дело?” Все молчали, но он сам все понял и сказал: “Дайте мне ее”.

Я помню, как сегодня, как он ее носил на руках. Она ни одного слова не говорила и не плакала. Такой маленький ребенок, но все понимал. Киселев постоянно держал в кармане кусок хлеба для этой девочки, носил ее и кормил. Он забрал ее от родителей и с ней шел, потому что боялся, что кто-нибудь ее убьет. Конечно, мы были уже как звери – не люди. Нужно представить, сколько мы все пережили, только появилась надежда на спасение, а из-за ребенка все могли погибнуть.

Со мной тоже была история. Я заболел желудком, и у меня был сильный понос, до крови, и не было сил даже идти. Я помню, что моя сестра, мой отец и другие родственники меня буквально несли на руках, тянули и, конечно, тоже задерживали отряд, всю нашу группу. Я уже был как неживой, но все слышал, как все сидят и решают, кто меня застрелит.

Мама подошла и говорит: “Я это все понимаю, я не обижаюсь на вас, и я не хочу, чтобы он задержал отряд”. Я лежал на земле, и она так бросилась на меня и кричит: “Убивайте меня вместе с ним!” И конечно, никто не мог стрелять и в маму, и в меня.

Постепенно я выздоровел. Невозможно рассказать, как мы ходили и что происходило за эти три месяца.

Мы проходили в ночь от 20 до 40 километров. Например, я помню один момент. Мы были уже почти в партизанском районе. Киселев с партизанами и несколько наших человек зашли в один дом. Киселев спрашивает: “Есть хлеб или что-нибудь из еды? Здесь дети, люди падают от голода”. Хозяин отвечает: “Я вам дам для начальства, для партизан, но своей последней едой не буду кормить жидов”. Киселев говорит: “Вы будете кормить жидов”. Зашел в кладовую, где держат продукты, а там висела половина кабана, забрал все и хлеб, а хозяину сказал: “Когда война закончится, мы вернемся и отдадим, заплатим вам”. Мы быстро ушли, и он сказал: “Кто может, быстрей идите”, потому что боялся, что они пойдут следом и убьют всех[167].

Из воспоминаний Виктора Дименштейна

Киселев был благородный, честный человек, так как, конечно, он мог бросить нас и в этих страшных условиях, где никто его не контролировал и не проверял. А он поступал честно.

Например, однажды остановились в какой-то деревне, а был приказ, чтобы никто не требовал еду. С нами в хате остановился военный Новиков, помню его фамилию, с оружием, и со своим другом потребовали у хозяйки еду. Она отказала. Тогда он положил на стол гранату, и она их накормила.

Моя мама стала с ними ругаться, что они не дают ничего поесть детям. Возникла ругань, даже драка какая-то. Киселев стал разбираться и этих двоих отдал под арест[168].

Из воспоминаний Ильи Родошковича

Киселев очень много сделал для нашего спасения. Ведь он мог нас просто бросить и уйти в партизаны. Даже если и был у него приказ, но он все делал для нас по душе, а не по приказу. Нельзя делать по приказу то, что он делал.

Например, с нами шел Яков Рубин. Он был наш долгиновский, и у него не было одной ноги, ходил на деревяшке. Киселев во время нашего похода отдал ему свою лошадь, на которой ехал как командир. А сам шел пешком, как все мы, а Рубин ехал. Он потом после войны жил в Киеве.

Еще была история со мной. У меня начала гноиться рука – началась гангрена, и все стали говорить, что надо отрезать руку до локтя, а то я умру. Один из партизан, Яшка, сказал, что надо найти сахар, его сжечь, и этот отвар влить в рану, тогда рана заживет. А где взять в то время стакан сахара? Даже у крестьян его не было.

Киселев специально послал людей, чтобы искали сахар. В одном месте нашли, и за этот стакан сахара нужно было отдать корову. У одного крестьянина стали забирать корову, он начал плакать и сказал, что это не колхозная, а его личная корова, за которую он отдал много денег. Тогда партизаны стали узнавать, кто забрал колхозных коров. Узнали и у одного забрали эту бывшую колхозную корову. Отдали эту корову, взяли сахар. Два раза сжигали сахар и заливали мне кипящий отвар в рану. Я терял сознание от боли, но потом рана затянулась.

Если бы Киселеву было все равно, он бы не переживал так за нас и не помогал, так как в то время все люди были очень жестокие, даже и мы сами.

Вот еще что я знал. У нас в Долгинове была семья Кремер, и они шли вместе с нами. Отец Иосиф, мать, сын Исраэль и маленькая девочка 3–4 лет. Девочку отец нес в мешке за плечами. Она все время плакала. А ведь шли по ночам, и с ними рядом никто не хотел идти, боялись, что девочка всех выдаст своим плачем. Однажды Иосиф сказал жене, что надо избавиться от ребенка, так как все злятся на них. Одного ребенка, маленького, 7-месячного, отец вынужден был задушить подушкой еще в Долгинове в яме, когда прятались от немцев, и с этой тоже так хотел поступить. Девочка услышала этот разговор родителей и стала проситься: “Татэ, варфныт мир! Их зайн а гутэ!” (“Папа, не бросай меня! Я буду хорошей!”) Это было, когда шли возле д. Погост, недалеко от реки Вилии. Остановились и родители хотели ее утопить. Все стояли вокруг и плакали, а девочка просила жить.