Черт его знает, может, давно уже стал звездой и кумиром девчонок, поет собственные песни и разъезжает на новеньком «Кадиллаке», а может, не стал ни хрена и до сих пор выступает по праздникам на подобных жалких сценах, где в каждом углу насрано и стены разрисованы похабщиной, и все поет про свои яблоки на снегу.

У самой сцены блевал человек в ярко-желтой, словно у железнодорожника, куртке.

Я сел с краю, сжался в комочек, чтобы согреться, и сам не заметил, как заснул.

Мне приснилось, будто я очутился в мрачном подвале ФСБ, нашпигованном психотронным оружием, и вроде бы я такой ловкач, что быстренько настраиваю всю эту аппаратуру на нужную волну и включаю, — словом, о чем думал час назад, то и приснилось. Но вот, правда, эффект этой пси-атаки получился во сне совсем иным, чем я представлял себе наяву. Кошмар, в общем. Например, прямо из своего мрачного подвала я увидел, как несколько мужчин влюбляются в одну и ту же женщину, а она до гробовой доски хранит верность своему мужу. Все эти мужчины так и сходят по ней с ума, потому что другую полюбить уже не могут, а ей плевать на них. Тогда они в отчаянии, выбрав один из восемнадцати способов Роберта Дезертиро, совершают суицид.

Но это еще не все. Мне приснились и другие ужасные последствия моего эксперимента. Матери влюблялись в своих сыновей, дочери пылали страстью к отцам, и последствия кровосмешения можно было наблюдать в виде быстро народившихся мутантов и невообразимых уродов. У меня, все сидевшего в мрачном подвале, промелькнуло прямо на глазах несколько тысячелетий, и я уже видел всю Землю, заселенную такими тварями, каких не в каждом фильме ужасов встретишь. Один монстр с мохнатыми паучьими ножками вместо человеческих рук и ног сидел в центре паутины, и к каждому из тридцати его членов присосалось по русалке с нежными полупрозрачными крылышками… Я, понимая, что вместо Роберта Лекаря превратился в Роберта Ублюдка, хочу исправить ошибку и огромным молотком, который появляется у меня в руках, начинаю крушить всю эту аппаратуру, разбивать безжалостно все эти пси-лампы и мерцающие экраны…

б

— Боб! Боб?.. — услышал я и, не проснувшись до конца, понял, кому принадлежит этот голос. Антон Вилкин по прозвищу Гном. Он единственный человек на свете, кто звал меня так, на американский манер.

Я открыл глаза и увидел, что передо мной стоит тот парень в ярко-желтой куртке, который несколько минут назад блевал у сцены, а прямо над его головой светит такая же ярко-желтая луна. Звезд на небе совсем не было.

— Ну, думаю, он или не он? Поверить не могу! Боб, это же ты! — Гном обнял меня, и я еле вырвался из его объятий. Меня самого даже затошнило.

— Да, это я, — сказал я, потирая глаза, и только теперь разглядел лицо Гнома, весь рот у него был испачкан остатками блевотины. Его рыжую гриву украшали солнечные очки — смех да и только. Ночь на дворе, а он в очках от солнца. Вечно он нацепит солнечные очки на свою гриву и ходит так в любую погоду. Имидж у него такой, чтобы очки от солнца на гриве носить. Он, по-моему, никогда их на глаза-то и не опускал. Три года я не видел этого типа, а он опять в своих очках. С ума сойти.

— Вот так встреча! — никак не мог он угомониться. — Смотрю, сидит кто-то и вроде как спит. Подхожу, а это — Боб! Глазам не верю! Обмыть надо бы встречу, а, Боб? — достал он меня своим «Бобом».

— Да ты и так хороший, Гном, — сказал я, не церемонясь. С ним, придурком этим, никто не церемонился. Вечно его все обижали и в глаза называли Гномом за очень маленький рост, я на что невысокий, а он, лилипут этот, вообще мне по плечу — метр с кепкой. Настоящих друзей у него, как и у меня, никогда не было, и в детстве он изгоем бродил по помойкам и гаражам, развлекаясь тем, что вешал собак. Он жил в соседнем доме и был на год младше меня, Гном этот. Мы с ним и раньше-то никогда особо не общались, а тут поди же, обрадовался, точно закадычному другу, лезет обниматься и предлагает обмыть встречу. Кореш, блин, отыскался.

— Я уже хороший, да, Боб, выпимши… А чего делать, если не пить? Суки все. Скучно…

— Мне что, прикажешь веселить тебя? — грубо спросил я. Никогда мне этот Гном не нравился. Вечно он всех боялся, а меня, кто относился к нему по-человечески, он держал за панибрата и неизменно называл Бобом. Отец у него был алкоголиком, ходил с желтым, как у мертвеца, лицом, потому что у него был рак печени, и продолжал лопать, а потом умер. Так вот, когда его хоронили, я хорошо помню, Гном не плакал, а пританцовывал, равнодушно стоя возле гроба. Наверное, ему одному слышалась развеселая музыка, под которую он и пританцовывал. И дурацкие очки от солнца тогда все так же украшали его гриву, и это в ноябре месяце. Снег шел, когда хоронили папашу этого Гнома.

— Ты не злись, Боб, я не прошу тебя бухло покупать. Я сам угощу. Хочешь — пиво, хочешь — водку, хочешь — сэм.

— Чего-чего?

— Ну, сэм, самогонку, значит. Ее сейчас многие пьют, самогонку и пиво еще, водка дорогая, но, если скажешь, я и водки могу взять. Сегодня я — богач. Посидим, отметим твое… — и тут Гном запнулся. Сам, наверное, сообразил, что чуть было глупость не брякнул. Что обмывать-то? Мое дезертирство? Три года крысиной жизни?

— Продолжай, чего замолчал, — ухмыльнулся я.

— Слышал я, что с тобой произошло. Понимаю тебя. Представляю себе, что такое неуставные отношения, вся эта дедовщина кого угодно вынудит собрать вещички и сделать ручкой. Хорошо, что меня забраковали из-за врожденного порока сердца, иначе я тоже сбежал бы. Как пить дать, сбежал бы…

Наверное, Гном думал, что я буду благодарен ему за слова сочувствия. Дескать, рассуждал он, если ты, Боб, свалил из армии, это еще не значит, что ты один такое дерьмо. Чудак, да и только.

— Думаешь, я убежал из-за дедовщины? — презрительно спросил я.

— А из-за чего же еще? — удивился Гном. — Все из-за этого бегут.

Мне хотелось сказать ему, что там, откуда я убежал, неуставных отношений не было, издевательств и всего такого, и в учебке тоже не было, дедовщины этой, значит, а уж если издевались над кем-то, так это над подонками вроде Гнома, и им было не привыкать, потому что на гражданке все относились к ним точно так же. Нормальные парни себя обижать не позволяли и других не обижали, а вот таким гнусным личностям, как Гном, доставались все шишки, и к концу службы они, озлобленные, выбирали слабака из молодых и отрывались вовсю. Но я ничего не стал говорить. Вместо этого сказал:

— Была причина, Гном, но это не твое дело. Нечего совать свой сопливый нос, куда не следует.

— Понимаю, Боб, понимаю… — закивал Гном головой. Очки тряслись у него на гриве и едва не падали. Куртка у него была, словно у железнодорожника, а рот — в блевотине. Смотреть и то тошно. — Но выпить с тобой мне все равно хочется, старина…

— Не могу, — сказал я, решив подурачиться. — Знаешь же, какой я образ жизни веду. Трезвую голову нужно иметь. За мной следят. А я прячусь ото всех, как крыса, от шпиков этих. По погребам, по чердакам и подвалам, блин. Где я только не хоронился. В гараже жил как-то месяц. Закрыли меня там, значит, и забыли на целый месяц. Сижу я там под замком, а сам, думаю, все, труба… Чуть не сдох с голоду. Мышей научился ловить. Живьем их глотал. А куда деваться? Жрать-то охота…