– Все в порядке, – ласково успокоила Маша, – спи, подружка моя.

– Подружка – зеленая лягушка, – эхом повторила грустно бабушкина сестра.

Начал накрапывать дождик, и с обрыва они ушли, зашли в музей к Александре, посидели за чашкой кофе. Музей был, на счастье, пуст, и они смогли спокойно поговорить. Так, ни о чем и обо всем…

Попрощались они как-то вскользь, невнятно, словно обе боялись этого расставания. Маша проплакала всю ночь.

Осенью умерла Гавриловна. Легко умерла, как и жила. Выкопала последнюю картошку, легла с вечера спать, да утром не встала. После ее смерти сразу же появились в доме годы отсутствовавшие внук с невесткой, глядели на Машу как на агрессора. Маше ничего и не нужно было, взяла лишь на память свою чашку с ложкой.

А после похорон, мрачных и тяжелых, промозглых и сырых, еще одних в короткой Машиной жизни, старик Никодим вручил ей старые четки.

– На, возьми, Мария. Нюся просила тебе отдать.

Традиционные староверские четки-лестовки, каменные, отлакированные до блеска пальцами, оказались на удивление теплыми, словно только что вышли из старухиных рук.

– Это не просто так сувенир, чтоб ты знала, это старинная вещь, с историей. Картину помнишь, «Боярыня Морозова» называется? Так вот эта Морозова реальный человек, раскольница известная, а четки это ее сестры, княгини Урусовой. Евдокию Урусову за веру заточили в земляную тюрьму в Боровске, родные ее сюда, к нам бежали, в здешние края, а четки эти за какую-то помощь Нюсиным предкам подарили. Береги их.

Маша четки взяла и тут же воспользовалась случаем, сделала то, что давно собиралась, – попросила Никодима забрать себе ее книги.

– Созрела, значит? – удовлетворенно уточнил Никодим. – Приноси, теперь возьму. Их только от чистого сердца брать можно, иначе добра не жди. Приноси.

Пургин, увидев четки, загорелся – продай и продай.

– Маш, я ведь книги у тебя не просил? Не просил, а эту вещь очень прошу. Продай, хорошие деньги дам, очень хорошие. Домой вернуться сможешь, жилье купить.

– Мой дом здесь, Григорий Палыч, – отрезала Маша, – мне их на память оставили.

И не продала, как ни просил.

– Маш, – как бы между прочим спросил Степаныч, с аппетитом наворачивая любимой своей деревянной ложкой наваристые, густые щи – варить щи в печи Мария была теперь мастерицей, – как ты считаешь, я красивый?

Маша чуть не выронила из рук половник, решила даже что ослышалась: с чего это вдруг Степанычу интересоваться собственной красотой? Но сдержалась, вместо этого по-быстрому, по-женски прикинула что к чему, что могло ускользнуть от ее внимания в последнее время.

Все в Лошках по-прежнему, в жизни Степаныча тоже вроде бы никаких перемен. Стоп! К Нюсе приехала сестра с Украины, говорит, что зажимать совсем начали русских, захотелось на родину, в Россию. Приятная женщина предпенсионного возраста, учительница русского языка и литературы. В отличие от неустанно набиравшей килограммы Нюси, худенькая, подвижная. Из тех, что «маленькая собачка до старости щенок», улыбчивая хохотушка. Маша вспомнила, как Степаныч рассказывал, что она приходила недавно посмотреть, как он работает на любимом своем пригорке, как пишет. Вроде бы что-то там рассказывал про то, что она ему вареников пообещала с картошкой и салом, настоящих, украинских. Не из-за прекрасной ли варенишницы заинтересовался Степаныч вдруг своей внешностью?

А и правда, а красив ли Степаныч? Маша никогда об этом не задумывалась, как не задумывалась она о красоте бабушки, мамы – любила таких, как есть, любила больше всех на свете, маленькая в драку бы полезла, посмей только кто сказать, что они нехороши. И Степаныча искренне любила всей душой, даже внезапно почувствовала легкий укол ревности от одной только возможности того, что в жизни Степаныча, в его сердце найдется место и для другой женщины, кого-то кроме нее. И все-таки, какой он из себя, Степаныч? Маша смутно припомнила их первую встречу, его, замызганного и неухоженного, с тяжелого похмелья, небритого, с цветастой наволочкой в руках. Да, у него еще тапки были тряпочные, разного цвета. Но об этом Степаныче Клавдии Михайловне, Нюсиной украинской сестре, лучше не знать. Хотя наверняка Нюся уже успела расписать во всей красе. Сейчас-то Степаныч абсолютно другой, не пьет, правильно и регулярно питается, поправился даже в меру, животик наметился и второй подбородок, деньги у него завелись, а руки всегда были золотыми. И опять же, а красивый ли он?

– Маш, чего молчишь? – Степаныч после долгой паузы спросил смущенно. Видно, черт за язык дернул, кто ж такое спрашивает. Да и ответ напрашивался сам собой, не зря Степаныч по утрам на себя в зеркало смотрит, самому все ясно, нечего спрашивать, Бога гневить. – И не отвечай, если не хочешь, только не смейся.

– Да ну что ты, Степаныч! Это я так, о своем задумалась, не бери в голову. Ты у нас орел!

– Ладно тебе, орел. Я ж сурьезно спрашиваю, а ты шуточки…

– Я и не думаю даже, – Маша с трудом сдерживала смех. – Ты, Степаныч, как Карлсон – упитанный мужчина в полном расцвете сил, очень даже симпатичный. У тебя волосы на голове есть почти все, ноги не кривые, зубы на месте…

Мамочка моя, чем же еще его обрадовать?

– Маш, я ж всерьез, а ты смеешься.

– Да и не думаю я смеяться! Что ты всякие глупости спрашиваешь? Дожил до таких лет, а будто бы сам не знаешь, что для мужчины красота не главное. Вот бабушка всегда говорила, что мужчина должен быть чуть-чуть получше обезьяны…

Ох, что такое она говорит, сейчас он точно обидится. Зачастила дальше, без передышки:

– Ты, Степаныч, на все руки мастер, ты безотказный, всегда помочь наровишь. Ты самостоятельный, независимый. Сам смотри, один живешь и сам себя на все сто обслуживаешь: сам готовишь, сам стираешь, сам в избе убираешь. А как ты рисовать умеешь, Степаныч!

– Сколько раз я тебе говорил, что я не рисую, а пишу. Это в детском саду рисуют.

– Ох, прости, прости, конечно же пишешь. Пишешь. Это я рисую, а ты пишешь.

– Не зли меня, ты тоже пишешь. Я хвалить тебя не буду, но я видел последние платки, вполне, вполне.

Степаныч ушел домой, а Маше стало невообразимо грустно – еще один немногочисленный друг не то чтобы уходил, а переставал полностью ей принадлежать. Разумеется, по-хорошему она была за него рада – сколько ж можно бобылем одиноким жить, если нашлась на его век половинка, то и замечательно, но все равно, все равно…

Если так и дальше пойдет, то очень скоро вдвоем с Незабудкой они и останутся.

Зимой Маше пришла из Питербурга ценная бандероль. В маленьком свертке лежали ключи от квартиры и завещание. Она, Мария Македонская, в соответствии с последней волей гражданки Коллер Екатерины Семеновны, являлась отныне обладательницей квартиры по адресу: Санкт-Петербург, Мытнинская набережная… Старинной, большой квартиры бабушкиной сестры, где в детстве Мария была так счастлива.