– Маш, – пошел Македонский на попятный, – ну ты погоди, еще образуется все, ты ведь не заболела. Я же не всерьез, я так, пошутить хотел. Мне, Маш, кстати, в Норкине верное дело предложили, скоро переедем, собирайся. Переедем отсюда…

– Да катись ты в свой Норкин!

В горе и в радости, пока смерть не разлучит вас…

К обеду Мария почувствовала себя нехорошо. Болела голова, знобило, работа не клеилась, и все валилось из рук. Хотелось лечь и лежать словно в мягком коконе, укрывшись с головой теплым одеялом.

– Ты, Мария, простыла, – констатировал Степаныч, – ты ноги надысь промочила? Промочила. Вот и получай фашист гранату. Тебе нонеча беречься надо, штаны теплые надевать, как все бабы делают. Видал я твои штаны, на веревке сушились, не штаны, а срамота, кусочек кружев. Мой платок носовой теплее будет. Ты должна в такую погоду дома сидеть, а ты скачешь как лошадь на свадьбе – голова в цветах, а задница в мыле. Давай, Мария, ложись, а я тебе сейчас печь затоплю да чаю сделаю с малиной. Твой-то в Норкине?

– Там, – односложно призналась Мария. Говорить не хотелось, сил не было, а тем более говорить о Македонском.

– Ну и слава богу. Так и тебе, и мне спокойнее. Давай, давай, сейчас одеяло под ноги подпихну. Носки-то шерстяные, собачьи, где у тебя?

Став полноправной хозяйкой Незабудки, Мария освоила починенную Степанычем старинную прялку, пряла мягкую собачью шерсть, вязала носки и рукавицы. Получалось у Марии не слишком ровно, не так как у мастерицы Валентины, но для носков и рукавиц в самый раз.

– Ты мне еще предложи штаны собачьи связать, – вяло пошутила Маша.

– А что, и предложу, – суровился не склонный шутить Степаныч, – хорошая мысль, между прочим. Связала бы себе эти, ну… рейтузы, вот как называется. Благо шерсть дармовая по двору бегает. Ладно уж, спи, не отвлекайся на глупости всякие. И думать, думать о плохом не смей! Тебе теперь только о хорошем думать полагается.

Как же думать о хорошем, если к утру Маша покрылась типичной краснушной сыпью. С лица и шеи она за несколько часов стекла ниже, обсыпала спину, локти, ягодицы. Припухли лимфатические узлы. Температура поднялась.

Совершенно удрученный Степаныч варил в кухне клюквенный морс и сквозь зубы бормотал бессвязные воззвания к Господу-Нашему-Иисусу-Христу, тут же обещался голыми руками придушить Македонского и снова взывал ко Всевышнему.

Незабудка, будто чуя беду, упрямо лежала на домотканом коврике у Машиной кровати, отказывалась убираться на улицу и на все попытки Степаныча выпинать негромко предостерегающе рычала.

Из города вызвали врача, и врач поставил неутешительный диагноз: краснуха.

– Что делать, доктор? – умоляюще заглядывала в глаза усталому, плохо выбритому мужчине Мария. – Что можно сделать?

Доктор только вздыхал:

– Голубушка моя, будь мы с вами в большом городе, можно было бы гамма-глобулин ввести, а здесь где же его взять? Нам гамма-глобулин не дают, нам вообще ничего нынче не дают, лечи как знаешь. И в области его сейчас нету, я узнавал. Вы поправляйтесь, а там видно будет, что с вами дальше делать.

В голосе же доктора, при всей заботливости тона, ничего оптимистического не определялось.

Никакого оптимизма не добавила и гинеколог, которую Маша посетила сразу после выздоровления. В консультацию норкинскую сама не пошла, чтобы никого не заразить, ждала врача на скамеечке на улице.

Заболевание женщины краснухой в первые месяцы беременности является абсолютным показанием к искусственному ее прерыванию, сиречь к аборту, академично и бездушно вынесла вердикт гинеколог.

– Вы у нас на учете по беременности не состоите, так что это даже лучше. Я дам направление, в нашей больнице все вам сделают. Не волнуйтесь.

Но Маша волновалась, Маша волновалась так сильно, что срывался голос, переходил с визга на шепот:

– Доктор, а может быть, обойдется? Все нормально будет?

– Да вы в своем уме? Что же тут нормального? Через шесть месяцев вы родите уродца и сами же от него откажетесь, государству на руки сбросите. Вы ж молодая еще, а за тяжелым инвалидом знаете какой уход требуется, какое это дело неблагодарное? А если и не бросите, то всю жизнь свою под ноги ему положите, а он даже оценить этого не сможет. Да зачем, зачем вам нужен бесчувственный микроцефал, он же даже не улыбнется никогда вам в ответ, я имею в виду, осознанно не улыбнется, а так-то всю жизнь свою только и будет делать, что улыбаться. Короче, придете ко мне в понедельник за направлением, и в больницу. Вы молодая, будут у вас нормальные, здоровые дети, поверьте моему опыту.

Аборт сделали нормально, ни хорошо ни плохо. Маша ничего не чувствовала под наркозом, только потом сильно болело внизу живота. Доктор сказал, что это так и должно быть, пройдет.

Маша вернулась домой, но боль все не проходила. Открылось кровотечение, температура поднялась выше прежнего. Теперь уже Александра варила морс и укутывала Машу одеялом, ей было все равно. Наведавшийся в Лошки Пургин, навестив Марию, отдал распоряжение срочно вести в больницу, не ждать.

Выходя, столкнулся в дверях с приехавшим Македонским, безжалостно прошипел:

– Я тебе, паскудник, вот что скажу: если наметил дело какое, то делай его чисто, чтобы комар носу не подточил, а не так, как ты это привык. Своими руками башку бы открутил да собакам бросил… Мараться не хочется.

Мария лежала в кровати безучастная ко всему и ко всем.

Лечение быстрых положительных результатов не давало, несмотря на то что Пургин привез из облцентра все необходимые лекарства.

Приезжала Гавриловна, ради такого дела впервые за много лет покинувшая Нозорово. Сидела подолгу у Машиной кровати, маленькая-премаленькая старушка-ребенок в белом платочке, перебирала в руках старинные четки, шептала молитвы.

– Крепись, девонька, Бог, он каждому крест по его росту отмеряет, больше чем можешь вынести, не дает. Потерпи, ясочка моя, все образуется у тебя, все наладится.

– Да как вы все не понимаете! – вяло спорила Маша. – Как вы все не можете меня понять…

Совсем забыла, что и Гавриловна потеряла единственного своего взрослого сына. Несправедлива была к Гавриловне, но не замечала этого.

Приходил регулярно Степаныч, все покушать приносил домашнего, сам готовил, старался. Миски и плошки полными так и копились на тумбочке и в ней, еда портилась.

Александра приезжала. Валентина, считавшая себя виноватой в происшедшем. Приезжали другие лошковцы. Даже целлюлитная завпрод Нюся приходила, приносила редкие деликатесы, икру и ананас.

Маше было безразлично. На Македонского с сетчатой авоськой тугих красных осенних яблок отреагировала вяло, тихо прошептала:

– Уйди, Саша. Уйди, очень тебя прошу.

Никого не хотелось видеть, ничего слышать.

Бессонными ночами Маша подолгу стояла у окна, вглядываясь в темное звездное небо, в напряжении ожидая, когда же упадет хоть одна, хоть самая маленькая звездочка. Желание у Маши было припасено заранее, надо только успеть загадать. Одно-единственное желание. Не быть, не существовать больше, уйти. Но и небо было неласково к Маше – не августовское, глубокое, звездопадное – все звезды прочно держались на своих гвоздиках, отказывались падать.