— Почему барахлит этот сволочной, идиотский фургон? — выругался Бенуа, когда «транзит» снова остановился. Он повертел провода зажигания, прибавил газ, затем повернулся ко мне: — В чем дело? Где неполадки?

Я знал, в чем неполадки, но не мог объяснить ему это даже по-английски. Что-то длинное, тягучее под капотом следовало дернуть в сторону, затем фургон заводился. Гельмут дважды демонстрировал это на холме в крепости, и дважды «транзит» становился дееспособным.

— Открой капот, — посоветовал я, — и поверни ключ только тогда, когда я скажу.

«Мерседес» Жан-Марка приблизился к нам сзади и дал протяжный звуковой сигнал.

— Arrete tes conneries![29]— сердито сказал Бенуа.

— Ta guele, connard![30]— огрызнулся Жан-Марк, и, когда я поднял побитый капот своего фургона, он вышел из «мерседеса» и обрушился с руганью на Бенуа.

Арапчонок тоже выбрался из «мерседеса» и встал, наблюдая яростную перебранку сторон. На мгновение наши взгляды встретились. Антонита ла Буэна смотрела на Ивана точно так же…

Я взялся за трос, но моя команда повернуть ключ потонула в шуме перебранки между похитителями. Напряжение и раздражение двух длинных ночей и одного долгого жаркого дня, наконец, образовали критическую массу. Бенуа больше не мог сдерживаться. Наблюдать за конфликтующими французами весьма занятно. Они сближают лица на минимальную дистанцию, слишком малую для мордобоя, и стремятся сокрушить друг друга сочетанием сарказма, мощи голосовых связок, алогичности и чесночного запаха. Жан-Марк держался надменно, как Наполеон, в то время как Бенуа теснил его.

Он говорил Жан-Марку, что не принимает его властные амбиции, оспаривал способность выполнять работу, которой он, Бенуа, давно занимался, поскольку был на тринадцать лет старше. Бенуа размахивал руками и заявлял, что находит Жан-Марка смешным, даже жалким с его привычкой важничать, как петух, и кичиться своим парижским происхождением. Называл его крайне безответственным, а его высокомерное, самонадеянное поведение — способным довести их всех до двадцатилетнего заключения в испанской тюрьме. Жан-Марк парировал — мол, как ты смеешь предъявлять мне претензии. Когда же становилось очевидным, что может пострадать его репутация, прибег к крысиной тактике придирок к незначительным промахам в аргументации Бенуа. Это крестьянская страна, доказывал он, более близкая к третьему миру, чем к Европе, и никому не придет в голову расследовать гибель пары иностранных наркоманов. Здесь это происходит сплошь и рядом, поскольку человеческая жизнь совершенно не ценится. Бенуа использовал крестьянские пословицы и упрекал напарника в том, что он глупее своих штанов, поскольку мыслит не головой, а штанами, без всякого предвидения и воображения. Я решил, что настало подходящее время покинуть эту конфликтующую компанию. Оставив капот открытым, сошел с дороги и ступил на поросший лесом косогор, ведущий назад к реке, протекавшей в нескольких сотнях метров внизу. Я шел медленно и упорно по наклонной линии, на согнутых в коленях ногах. Мои вены налились свинцом, а мышцы словно превратились в битое стекло. Через пару десятков шагов косогор и темные, смолистые сосны заслонили от меня оба фургона. Я повернул налево, следуя рельефу, услышал, как мои похитители всполошились из-за моего отсутствия. Их крики слышались гораздо ближе, чем я ожидал, разносились эхом по лесной чаще, но их неискренние обещания и энергичные угрозы не сулили мне возможности вернуться.

— Il est la![31]— крикнул арапчонок, и мое сердце забилось, я спешно поковылял дальше, параллельно дороге, в противоположном направлении от открытой местности. У меня не было никакого представления ни о дальности полета пули, выпущенной из пистолета, ни о том, насколько легко вести меткую стрельбу в лесу по движущейся мишени, но мой телевизионный опыт говорил мне, что, вероятно, прямой выстрел наиболее эффективен. Пуля как удар по вашей голове какого-нибудь пьяного скинхеда: вы не замечаете, когда она в вас попадает. Дорога находилась надо мной, слева, уходила вниз, пересекая мою тропу, метрах в пятидесяти впереди от меня. Я остановился, затаил дыхание. Ужас пробрал меня вдруг до самых кишок, прежде чем я оглянулся и увидел желтый изгиб дороги. Как раз там находились фургоны, в нескольких сотнях метров, а я был здесь, никем не замеченный. Бросил взгляд направо, затем пересек дорогу и стал взбираться на косогор впереди. Лягушатники полагают, что я буду спускаться вниз, а справочник скаута утверждает, что преследователи никогда не смотрят наверх. Толстый настил сосновых игл был скользким, как снег, сердце мое дымило, как сцепления «транзита», когда я, задыхаясь, карабкался наверх и натыкался на шишки величиной с ананас. Мышцы на ногах одеревенели, легкие, как мне казалось, стали кровоточить, когда я прошел гребень пригорка и вышел на козью тропу. Упал на колени среди козьего помета, похожего на разбросанный изюм, глубоко-глубоко вдохнул прохладный горный воздух. Рот словно был набит горячей, влажной хлопковой массой, слюна сгустилась в мокрую глину, нос, казалось, не был способен вдохнуть из атмосферы достаточно кислорода, чтобы удовлетворить потребности задыхающегося тела. Я задержал дыхание, прислушался к звукам погони сквозь шумную пульсацию крови в ушах, услышал голос, похожий на лай потерявшейся злобной гончей, разносившийся эхом среди вечнозеленых деревьев.

— Ты — покойник, — злобствовал Жан-Марк. — Я убью тебя! Обещаю, что убью! Ты уже мертв, мелкая паскуда! Слышишь, мертв? — Совершая яростные круги, он произносил свою клятву деревьям, повторял ее снова и снова, словно повторение было равнозначно ее осуществлению.

…Когда я отнял руки от ушей, ругань уже прекратилась. Надо мной, укрывшись в темной листве, мелодично беседовали друг с другом птицы, я слышал их вежливый говорок. Медленно, осторожно, тяжело поднялся, низко согнулся, чтобы различать путь между стволами деревьев. Выбрался на козью тропу, предпочтя маршрут, ведущий к подножию горы, вопреки слабым возражениям здравого смысла.

Путь вниз легче.

На пути вниз больше вероятности найти курево.

Путь вниз — это дорога в мое будущее.

Я вышел из леса и побрел на уставших ногах к краю каменистого берега реки. Меня одолевали усталость и страх попасть в засаду. Хотелось смочить голову, прополоскать горло. Напившись из водного потока, я вернулся под защиту леса и сел, прислонившись ноющей спиной к упавшему стволу дерева. В доисторическом, туманном болоте моего мозга необычные, примитивные, одноклеточные организмы пытались эволюционировать в сложные мысли и рефлексы, но бесплодная ядовитая среда, в которой они обитали, была слишком вредна для здорового развития. Они копошились в грязной жиже и выдавали вместо слов гаркающие звуки.

Луиза скончалась.

Луизу застрелили.

Луизу убили.

Луиза мертва.

Эти слова, даже если бы были выбиты на граните, никогда бы не смогли передать свою невыносимую тяжесть.