И он отправился на Северный Кавказ (там теплее) собирать материалы о советской школе. Приставленного к нему переводчика он с первого дня невзлюбил, – тот, среди прочего, толковал на свой лад слова Родари, прилично знавшего по-русски и ловившего его на вранье. Из частых звонков Родари явствовало, что ему скверно.

Вернувшись в декабре 1979, он сразу подал голос:

– Можно я приеду сегодня?

Я было замешкалась, – это был день моего семинара молодых переводчиков, – но вовремя сообразила:

– Приходи к шести часам, у меня будет молодёжь, ты их осчастливишь!

Вместо одиннадцати сбежалось человек двадцать. Джанни плохо выглядел, жаловался, что всё время мёрзнет. Сел за стол и без паузы заговорил о том, что пережил за три месяца. Проговорил несколько часов кряду. Две семинаристки потихоньку приносили из кухни бутерброды, но уговорить его прерваться не было возможности. Это был неостановимый поток – час, два, три… О том, какая унылая открылась ему картина советской школы, школы-казармы с детьми-солдатиками.

– Я стоял на голове, чтобы расшевелить их, но так ни разу и не сумел, они как замороженные…

Семинар слушал, затаив дыхание. По сути дела, то, что он рассказывал, было для всех неожиданностью. Ждали обожаемого с детства весельчака-сказочника, а услышали почти трагический голос травмированного человека.

Выговорился он часам к десяти. Не произнёс традиционного «если у кого-нибудь есть вопросы», а вспомнил:

– Сегодня мой день рождения…

У меня оказалась непочатая бутылка коньяка и мы чокнулись за его здоровье.

На другой день я заехала за ним, чтобы идти за подарками. Когда мы пересекали Кутузовский проспект, выла вьюга, лицо хлестало колким снегом.

– Меня тогда резанул по ногам ледяной ветер, с этого всё началось, – вспоминал Джанни в апреле, когда я сидела у них в гостях в Риме (дотелепкалась, наконец!).

Через день, в понедельник, тяжёлый день – ему предстояло ложиться на операцию.

– Дрейфишь?

– Очень. Боюсь, что не вернусь… Дайте покурить напоследок!

В конце недели мы его хоронили. Я оплакивала Джанни как родного брата.

…Тогда в Москве, у меня дома, я спросила его, будет ли он писать книжку, раз подрядился.

– Ни за что! – твёрдо и как-то даже полемично ответил он. – Хотя у меня за три месяца накопилась куча заметок…

Эту кучу заметок под заглавием «Игры в СССР» сочли нужным опубликовать после его смерти – Мария Тереза или ещё кто-то. Вот что мы там читаем: «Свободное утро в парке им. Горького рядом с гостиницей (с кем, не уточнено: конспирация, – Ю.Д.). Соображения насчёт систематического нанесения вреда самим себе (история с «Борисом Годуновым», с альманахом «Метрополь»). Непонятно, чего опасаясь, бесполезная, ненужная цензура, ухищрения. Случай с Любимовым, которого пригласили в Ла Скалу ставить «Бориса Годунова», нажим на двух других режиссёров с целью его заменить. Бюрократы стали потоньше, знают языки, но застой прежний…» «Вечер у Юли Добровольской. Были её ученик – сотрудник журнала «В мире книг», его жена Галя со студии документальных фильмов (обещал дать интервью, когда вернусь), Адриано Альдоморески (журналист, – Ю.Д.), Джулио Эйнауди – в Москве на книжной ярмарке, Гандольфо, страстный любитель и знаток русского театра, работник фирмы Italsider (он пришёл последним, после театра); молодой философ, помогавший Юле на кухне (видимо, Юра Сенокосов, – Ю. Д.). Разговоры очень непринуждённые. Анекдоты. Чего я не выношу, так это двоедушия, очевидной лёгкости, с какой молодая интеллигенция живёт двойной жизнью. Их можно понять только если учесть, что раздвоение личности у них с детства и носит массовый характер. Но какая большая ошибка постоянно играть, как на сцене, отрывать личное от общественного. Ясно одно: они не коммунисты и ведут себя не как коммунисты. Не видят выхода и уповают только на конец геронтократии»…

Дорогой мой Джанни! А ты был цельным? Зная обо всех мерзостях, молчал или встал и хлопнул дверью, как твой сослуживец по «Уните» Вентури? Нет же!

Как жалко, что тебя нет. Кроме всего прочего ещё и потому, что – говоря словами предсмертной записки Маяковского – «мы с тобой не доругались».

В Большом зале Московской консерватории, в кресле первого ряда слева от прохода кургузенькая, в толстых очках на толстом пористом носу, со слуховым аппаратом в вытянутой к дирижёру руке – такой я знала писательницу и меломанку-музыковеда Мариэтту Шагинян. Но вот однажды, где-то в середине 60-ых годов, она подсела ко мне в кафе Дома литераторов со словами:

– Я давно хочу с вами подружиться.

Не познакомиться, а именно подружиться. Не откладывая. И мы подружились, даже как-то увлеклись друг другом. (Я, признаться, всегда была неравнодушна к интересным старухам, и они тянулись ко мне).

В первый же мой визит к ней Мариэтта Сергеевна, убрав после обеда со стола, притащила и водрузила на освободившееся место видавший виды обшарпанный чемоданчик образца 1925 года. Щёлкнул замок и, как писали когда-то, моему взору предстало его содержимое. Это были письма, письма в надорванных конвертах, почтовые открытки, телеграммы, записки – полный чемодан.

– Опять кто-то рылся! – отпрянула хозяйка.

«Повторный притворный сеанс, – улыбнулась я про себя. – А может и не притворный. Какой советский человек не держит в уме везде и всегда органы госбезопасности!»

Поглядывая на то, как я реагирую, достаточно ли ошеломлена увиденным, Мариэтта Сергеевна приступила к пояснениям.

– Это – от Блока. Это – от Ахматовой. А это от Рахманинова… Тут, не будучи уверена, что я в курсе дела – по её версии у неё с Рахманиновым был многолетний роман – Мариэтта Сергеевна выдержала многозначительную паузу. (Заметим в скобках, что она была всегда в кого-нибудь влюблена. «Это тонизирует», – призналась она мне позднее.) Следовали послания от Мандельштама. Ровным голосом – дескать, а что тут особенного! – письмецо от Сталина. Писали ей западные знаменитости Ромен Роллан и Эдуардо Де Филиппо. Цветаева просила помочь с дровами, она в ту зиму в Москве страшно мёрзла.

Не скрою, дружить с Мариэттой Сергеевной было интересно. Взять хотя бы «музыкальную историю», разыгравшуюся у нас с ней на совместном отдыхе по литфондовским путёвкам в Карловых Варах. Я уже обосновалась в апартаментах отеля «Империал» (после войны превратившегося в советский санаторий), когда выяснилось, что Мариэтта Сергеевна задерживается. Появилась она несколько дней спустя, перевозбуждённая, с сообщением:

– Я сделала эпохальное открытие!

Роясь в архивах ленинградской Публичной библиотеки в поисках материалов для будущей книги о Моцарте, она случайно напала на след безвестно сгинувшего чешского композитора XVIII века Иозефа Мысливечека. В его римском архиве, небось, вывезенном каким-нибудь зимовавшим в Италии русским аристократом, внимание Мариэтты Сергеевны остановила на себе опера «Антигон». Она сфотокопировала партитуру, разыскала либретто – высчитала, что автор, вернее всего, итальянец Метастазио, и не ошиблась.