Эти мысли заглушил поцелуй, жадный, страстный поцелуй. Ира глаза закрыла, позволила опрокинуть себя на подушки, и с готовностью обняла мужчину, единственного, который был способен заставить её позабыть и о правде, и о лжи, и о доводах разума. Но она ещё сопротивлялась, не позволяла себе даже мысленно произнести это слово: люблю. Помнила, каково это: любить его, а потом начинать всё сначала, с разбитым сердцем. А её сердце уже было однажды разбито, во второй раз оно разобьётся вдребезги, Ира была в этом уверена.

Ира осторожно, стараясь не шуметь, открыла дверь родительской квартиры, и замерла на одно короткое мгновение, прислушиваясь. Было тихо и темно, все спали, что и не мудрено, третий час ночи. Она прикрыла за собой дверь, сразу скинула с ног туфли, и шагнула к двери своей комнаты. И вот тут уже вздрогнула, ощутив за своей спиной чье-то присутствие. Повернулась и выдохнула громким шепотом:

— Господи, Гоша, напугал до смерти. Что ты бродишь?

— А ты? Знаешь который час?

— Знаю, — огрызнулась Ира, но вполне беззлобно. К брату присмотрелась, после чего потрепала его по плечу. — Иди спать.

Открыла дверь в свою комнату и вошла, но Гошка уходить не спешил, привалился плечом к косяку и спросил:

— Ирка, ты себе мужика нового завела? Вот Мишка-то обрадуется.

— Иди спать, — повторила она уже более настойчиво, и закрыла дверь. Замерла в темноте, обдумывая слова брата. То, что Миша не обрадуется, с этим не поспоришь. А Ира не сомневалась, что до мужа, в конце концов, дойдет весть о том, что у его жены кто-то появился. Они с Лешкой встречались уже неделю, если их свидания можно было охарактеризовать таким простым и банальным словом, как свидание. Он назначал ей встречи в ресторанах, она приезжала куда и когда он просил, просто чтобы побыть с ним лишние полчаса, разговаривала с ним по телефону по несколько раз в день и летела, как на крыльях, если он собирался освободиться раньше. Бесконечные разговоры за ужином при свечах, долгие сладкие, но выматывающие часы занятий любовью в его квартире, и иллюзия того, что они никуда не торопятся и ни к кому не спешат. Уже неделю Ира появлялась дома за полночь, и понимала, что у родителей все больше вопросов возникает, а она все еще торопится убежать от них, не желая объясняться. Не желая самой себе до конца признаваться, что обратной дороги уже нет.

Миша звонил ей пару раз, обратно не звал, и тон его был сдержанным, было понятно, что почву прощупывает. Но толкового разговора все равно не получилось: он все еще старался понять, что случилось и что у нее в душе так внезапно перевернулось, а Ира никак не могла набраться смелости и сказать ему все, как есть. После каждого звонка мужа ругала себя за трусость, но решимости поставить окончательную точку, вывалить на Мишу всю свою накопленную в браке с ним неудовлетворенность, не находила. Считала несправедливостью обвинять во всем его. Ведь это ей не хватило, она изменила, а Миша был хорошим мужем, что бы он лично в это понятие не вкладывал. Все, что был в состоянии отдать, он ей отдал, вот только она оказалась до безобразия жадной до голых неприкрытых эмоций, на которые ее муж не был способен. Или она не способна оценить и понять? Ей, как тому глупому мотыльку, жизненно необходимо раз за разом лететь на яркий свет, обжигаться, но не набираться мудрости. Каждый новый день она теперь встречала в ожидании. В ожидании звонка, смски, признания и наконец, свидания. Первого прикосновения, восторг от которого уничтожит сомнения и принесет ясность.

Она и следующим утром проснулась от короткого звукового сигнала, глаза открыла и протянула руку за телефоном. Улыбнулась, прочитав: «С добрым утром, сладкая».

— С добрым, — проговорила она в тишину комнаты и потянулась.

Отец прозорливо прищурился, когда она появилась на кухне, все еще заспанная и в халате. Ира подошла к нему и поцеловала в щеку, всего на мгновение позволив себе повиснуть у отца на шее.

— Привет, пап.

— Привет. Пельмени будешь?

Ира головой покачала и даже поморщилась.

— Нет, для пельменей еще слишком рано. А вот кофе и тост…

— Не так уж и рано, одиннадцать.

Ира напустила на себя побольше печали.

— Да, нельзя позволять себе так долго спать.

Николай Иванович присел за стол, придвинул к себе тарелку и посмотрел на пельмени, с удовольствием посмотрел и в предвкушении.

— Если домой в три приходить, то ничего удивительного.

Ира замерла перед открытым холодильником, потом все же протянула руку за банкой джема, а когда к отцу повернулась, спросила:

— Гошка рассказал?

— Сам знаю.

— Ты на дежурстве был.

— А вчера и позавчера не был.

Ира замялась перед ним с банкой в руках.

— Я просто закружилась с друзьями.

— Какими?

— С Милой встретилась. Ты вряд ли ее помнишь, мы вместе учились и в школе, и в институте… — Ира поневоле затараторила, а взгляд отца стал поистине пронизывающим. Под ним Ира сбилась на полуслове и замолкла. Некоторое время собиралась с мыслями, после чего пообещала: — Я постараюсь больше так не поступать.

Отец снова сосредоточился на пельменях, и Ира вздохнула с облегчением. Но надолго его молчания не хватило.

— Ты говорила с Мишей?

— Да, — не стала она скрывать.

— И что он думает обо всем этом?

— Папа, пожалуйста… Что он может думать? Ничего хорошего, — закончила она негромко.

— И знаешь, я с ним согласен.

— Как ни странно, я тоже. Но я не хочу с ним жить. — Наконец поставила банку на стол, со стуком.

— Что он сделал?

Ира не знала, что ответить. Сказать, что ничего? Что это она сделала и все испортила?

Отец наблюдал исподлобья, затем вздохнул. Очень уж выразительно. Его вздох был настолько красноречивым, что Ире поморщиться захотелось. Села за стол, банку с джемом открыла, но до тостов как-то не дошло. Сунула внутрь чайную ложечку, потом облизала.

Николай Иванович кашлянул в сторонку.

— Понятно. Чудишь.

Ира печально улыбнулась.

— Когда-то надо начинать.

— Когда-то надо, — повторил он за ней, будто нехотя.

Ничего удивительного, что Ира поторопилась с кухни сбежать, из-под отцовского придирчивого взгляда. Только закрыв за собой дверь своей комнаты, дыхание перевести сумела. Уже и забыла за годы супружеской жизни, что значит отцу в глаза смотреть и оправдываться. Ощущение такое, что ей снова семнадцать.

На это Томке и пожаловалась, когда та позвонила.

— У меня прямо мороз по коже от его вопросов, — призналась Ира.

— Это не мороз, Ирка, это совесть.