Эрик не намеревался изливать ей душу, но теперь, вспоминая все разговоры с ней, со всей очевидностью понимал, что именно этого и хотел. Он рассказал ей о том дне, когда Элси поставили диагноз, о том, как она говорила, что все обойдется, а плечи у нее были такие худенькие и хрупкие. Он рассказал ей о том, как Элси делала паузу после каждого предложения, давая тем самым врачу-консультанту возможность вселить хоть какую-то надежду, но врач молчал. Надежды не было. Рак с бешеной скоростью распространялся по ее телу, точно спешил на какую-то важную встречу и хотел побыстрее закончить все дела здесь.

Он рассказал Маргарет Кризи о больнице, о длинных коридорах, по которым бродил в одиночестве; о медсестрах с нежными голосами и усталыми глазами; о врачах, которые обходили палаты по кругу и без остановки. Он рассказал ей о том, как Элси, казалось, так и втаяла в подушку, о том, что он узнавал только ее руки, о том, как ее тело исчезало прежде нее самой. Он рассказал Маргарет Кризи о том дне, когда Элси решила, что с нее хватит, и он увез ее из хосписа домой вместе с целым чемоданчиком таблеток. В гостиной больничная постель, какие-то люди, которые приходили прибраться, что-то помыть и уходили. О стыде и унижении. Он рассказал ей о боли, которую испытывала Элси, пока рак доедал ее кости; о том, как он слушал рыдания жены, а сама она думала, что никто не слышит. И еще он сказал ей, что если бы у Элси было ружье, она бы застрелилась. Он говорил о том, как они смотрели друг на друга. О том, что ради Элси он был готов на все. Он все рассказывал Маргарет Кризи. Он даже показал ей пригоршню таблеток, которые остались в больничном чемоданчике. Маргарет посоветовала отнести лекарства фармацевту, но разве он мог? Ведь тогда его стали бы расспрашивать, захотели бы знать, что произошло дальше.

Эрик снял кастрюлю с супом с плиты, поставил на поднос рядом с ложкой и куском вчерашнего хлеба. И смотрел на все это.

За все пять лет он ни разу никому не рассказывал об Элси. Он умел хранить тайны, он это доказал, но по некой неведомой причине вдруг выложил все Маргарет Кризи. И сразу же после этого ощутил невероятное облегчение, точно высказанные вслух мысли лишились своей силы и власти над ним. Тайна некогда была заперта у него в голове, толкалась в мозгу, заглушая все остальные мысли. Говоря, он изучал лицо Маргарет Кризи. Искал в нем признаки несчастья, равного его трагедии, искал причину, по которой стоит наконец замолчать, но не находил ничего.

А когда закончил, она положила свою руку поверх его руки и сказала: да, ты поступил правильно. И он испытал чувство освобождения, столь сильное, что оно было сравнимо разве что с химической реакцией.

И когда она ушла, его тайна ушла вместе с ней. Прошла вместе с ней по улице, вошла в чужой дом, в чужую жизнь. Он отпустил свою тайну на свободу, и теперь голова его тоже освободилась для разных новых мыслей – мыслей, которые стали его компаньонами в ночи. И хорошенько подумав, он пришел к выводу, что все же тайну эту надо было оставить при себе.

Он смотрел на пленку, возникшую на поверхности супа.

Теперь вот и Маргарет исчезла. И его тайна исчезла вместе с ней.

Он взял кастрюлю и вылил все из нее в раковину. Слишком жарко, чтобы есть суп.

11 июля 1976 года

«Сказала бы прямо: ты мне надоел», – пело радио.

– Тогда я б на пальчик кольцо не надел, – подхватила Тилли.

– Ты слова-то откуда знаешь? – спросила я.

Тилли, скорее, принадлежала к разряду поклонниц Донни Осмонда[37].

Она перекатилась на живот, подперла подбородок ладошками.

– Да потому что твоя мама напевает эту песенку всякий раз, когда моет посуду. Или эту, или «Три раза постучи».

– Разве?

– Если постучать по трубе два раза, это значит «нет», – пояснила Тилли.

Мы расположились на лужайке перед домом, из окна кухни доносились звуки радио, носы щекотала цветочная пыльца. Я рисовала карту нашей улицы, хотелось понять, есть у нас прогресс или нет. Тилли то и дело вставляла полезные замечания.

К примеру: «А цветы в саду у миссис Форбс гораздо выше», или: «Изгородь у мистера Кризи покосилась».

Потом она подползла и нарисовала на крыше дома Шейлы Дейкин птичку. А потом еще одну – на лужайке перед нашим домом.

– Я умею рисовать только птичек, – сказала она.

Мы уставились на карту.

– Что-то здесь никакого Бога не видать, верно? – Она провела пальчиком по линии домов. – Что-то не уверена, что мы там видели хотя бы намек на Бога.

Я вспомнила о вранье миссис Форбс, о пристрастии Мэй Рупер к похоронам и о том, как Шейла Дейкин, спотыкаясь, брела по улице.

– Нет, – сказала я. – Но нам надо обыскать еще много мест.

Я украдкой взглянула на Тилли.

– Мы могли бы еще раз зайти к миссис Дейкин.

– Но мы ведь уже у нее были. К чему заходить снова?

– Так просто.

– Это из-за Лайзы? – спросила она.

– Нет. – Я тряхнула волосами.

– Потому что мы с тобой лучшие подруги, правда, Грейси? То есть я хотела сказать, ничего не изменилось, нет?

– Нет, – ответила я. – Лайза – она и есть Лайза, и у нас с ней так много общего.

– Правда?

– Да, – ответила я. – Мы с Лайзой подходим друг другу. Иногда так бывает с людьми. Просто одни подходят друг другу, другие – нет.

Тилли кивнула и посмотрела на карту.

– Ну, наверное, – пробормотала она.

Порой Тилли не понимала сложных вещей. Поэтому мне и нужен был такой друг, как Лайза. Человек, достаточно умудренный опытом и на одной волне со мной.

Тилли ткнула пальцем в карту:

– А вот здесь кто живет?

Я посмотрела.

– Пока что никто.

Дом номер четырнадцать пустовал на моей памяти почти все время. Какое-то время там жили супруги Пью, но затем куда-то исчезли – это после того, как у мистера Пью наступил кризис среднего возраста и он украл у фирмы, на которой работал, пять тысяч долларов. У него была мягкая фетровая шляпа и передвижной домик на колесах в Лландидно[38]. Все тогда были в шоке. После их отъезда парень из риелторского агентства поставил в саду табличку с надписью «Продается», но в первый же день Кейти сшиб ее своим футбольным мячом, и с тех пор домом никто не интересовался.

– Ну, а в этом? – Тилли указала на еще один дом на карте.

– Эрик Лэмб, – ответила я. – Занимается в основном садоводством.