В отсутствие Черчилля в Адмиралтействе стало куда спокойнее. Обычно он держал под строжайшим надзором все флотские дела до мелочей, включая каждодневные операции, которые – по крайней мере на бумаге – были вверены второму человеку в Адмиралтействе, первому морскому лорду. Это приводило к прямым конфликтам между сорокалетним Черчиллем и занимавшим данный пост семидесятичетырехлетним адмиралом Джеки Фишером.

Если Черчилль напоминал бульдога, то Фишер был похож на большую пучеглазую жабу – ни дать ни взять актер по имени Ласло Левенштейн, появившийся позже и выступавший под именем Петер Лорре. Фишер, как и Черчилль, обладал сильной волей и целиком вникал в мельчайшие подробности флотских операций. Когда оба были на месте, в Адмиралтействе царила напряженная атмосфера. Один сотрудник писал жене: “Ситуация любопытная: два очень сильных, умных человека, один – старый, коварный и с колоссальным опытом, другой – молодой, самонадеянный, весьма довольный собой, однако неуравновешенный. Работать вместе они не могут, не могут вершить дела вдвоем”93. Черчилль, похоже, во что бы то ни стало намеревался отобрать власть у Фишера. “Он обладал едва ли не устрашающей энергией и работоспособностью, – писал начальник разведки Холл по прозвищу Моргун. – Из его кабинета днем и ночью рекой текли записки и циркуляры на всевозможные темы. Хуже того, он имел привычку требовать сведений, которые, по правилам, поставлялись только первому морскому лорду или начальнику штаба, что не раз приводило к некой неразберихе и незаслуженным упрекам”94.

Взаимоотношения еще более осложнял тот факт, что Фишер, казалось, находился на грани безумия. Холл писал: “Мы в Адмиралтействе не могли оставаться в неведении и мало-помалу начали понимать, что того Фишера, которого мы знали, с нами больше нет. На его месте был до крайности измученный, разочаровавшийся человек, взваливавший на себя непосильные дела, пытаясь продолжать как обычно. Он по-прежнему способен был время от времени проявлять былые проблески своей гениальности, но, если копнуть поглубже, все шло куда как плохо… Мы чувствовали, что с минуты на минуту может наступить конец”95. Адмирал Джеллико, командующий Гранд-Флитом, тоже все больше беспокоился. “Положение дел в штаб-квартире плохо, – писал он в письме коллеге-офицеру от 26 апреля, – совсем как я опасался, а то и еще хуже. Жаль, что все обстоит так, как обстоит. Нет ни малейших сомнений в том, что уверенность во флотском руководстве быстро идет на убыль”96.

Черчилль отдавал должное энергии Фишера и его былому гению. “Впрочем, ему было семьдесят четыре года, – писал Черчилль, косвенно уничтожая соперника. – Словно в великом замке, долгое время состязавшемся со временем, могучая громада главной башни возвышалась надо всем, нетронутая и, как могло показаться, вечная. Однако оборонительные сооружения и укрепления развалились, и теперь могущественный повелитель обитал лишь в особых апартаментах и коридорах, знакомых ему с младых лет”97. Впрочем, именно на это и надеялся Черчилль, когда вернул Фишера на должность первого морского лорда. “Я взял его, поскольку знал, что он стар и слаб, что я смогу держать все в собственных руках”98.

К маю 1915 года, как писал Черчилль, Фишер страдал от “крайнего нервного истощения”99. Когда Черчилль уехал в Париж, бразды правления перешли к Фишеру, который, как видно, был едва в состоянии выполнять свои обязанности. “Оставшись во главе Адмиралтейства в одиночку, он выказывал нескрываемые измождение и тревогу, – писал Черчилль. – Старого адмирала, несомненно, беспокоили, едва ли не с ума сводили огромное напряжение тех дней и тот оборот, что приняли события”100.

В отсутствие Черчилля произошло нечто такое, что, казалось, усилило его беспокойство по поводу умственного состояния Фишера. Перед отъездом во Францию Черчилль попросил свою жену Клементину: “Ты присмотри за «стариком»”101. Она пригласила Фишера на обед. Клементина не любила Фишера, не доверяла ему и сомневалась в том, что он способен управлять Адмиралтейством в отсутствие ее мужа. Впрочем, обед прошел хорошо, и Фишер откланялся. По крайней мере, так думала Клементина.

Вскоре она вышла из гостиной и обнаружила, что Фишер по-прежнему в доме – “притаился в коридоре”, как рассказывала дочь Черчиллей Мэри. По ее воспоминаниям, Клементина была поражена. “Она спросила его, что ему угодно, на что он в манере бесцеремонной и несколько бессвязной сообщил ей, что она, несомненно, полагает, будто Уинстон ведет переговоры с сэром Джоном Френчем, на деле же он развлекается в Париже с любовницей!”

Это обвинение представлялось Клементине нелепым. Она не выдержала: “Ах вы старый глупец, замолчите и убирайтесь!”

Пока Черчилль был в Париже, поток записок и телеграмм, которые он ежедневно рассылал, – “нескончаемая бомбардировка циркулярами и протоколами касательно всевозможных предметов, технических и прочих”, как называл это помощник Фишера102, – резко прекратился. Адмиралтейство – по сравнению с той суматохой, что обычно бурлила в его стенах, – задремало, а то и вовсе перестало обращать на что-либо внимание.

В посольстве Соединенных Штатов в Берлине посол Джеймс У. Джерард получил краткую, в два абзаца записку из Министерства иностранных дел Германии. В сообщении, датированном 5 мая, упоминалось, что в предшествовавшие недели “неоднократно случалось” так, что германские субмарины топили нейтральные корабли в обозначенной военной зоне103. В одном случае, говорилось в записке, субмарина пустила ко дну нейтральное судно “в связи с недостаточной освещенностью его нейтральных знаков в темноте”.

В записке Джерарда призывали передать эти сведения в Вашингтон и рекомендовали Соединенным Штатам “снова предостеречь американские судоходные компании от плавания в военной зоне без принятия мер предосторожностей”. Капитаны кораблей, говорилось в записке, должны непременно следить за тем, чтобы опознавательные знаки нейтрального судна были видны “как можно отчетливее, в особенности с наступлением темноты и на протяжении всей ночи, когда их следует без промедления освещать”.

Джерард передал сообщение Госдепартаменту на следующий день.

В Вашингтоне президент Вильсон пребывал в смятенных чувствах, и причиной тому были не корабли и война.

Он успел глубоко полюбить Эдит Голт, и теперь ему представлялось, что в будущем ему не грозит одиночество. Вечером во вторник 4 мая Вильсон послал за Эдит свой “пирс-эрроу”, чтобы привезти ее в Белый дом на обед. На ней было белое атласное платье с “кремовыми кружевами, чуть-чуть зеленого бархата по краю глубокого квадратного выреза, а к нему – зеленые туфельки”, – вспоминала она104. После обеда Вильсон провел ее на южную открытую галерею, где они были совершенно одни. Вечер выдался теплый, воздух благоухал ароматами вашингтонской весны. Он сказал ей, что любит ее.

Она была поражена. “О нет, это невозможно, – сказала она, – ведь Вы же толком меня не знаете; к тому же со смерти Вашей жены еще и года не прошло”.

Вильсон невозмутимо сказал: “Зная Вас, я боялся, как бы не возмутить Вас, однако я не был бы настоящим джентльменом, если бы продолжал искать встречи с Вами, не сказавши Вам того, что уже сказал дочерям и Хелен: я хочу, чтобы Вы стали моей женой”.