В больнице тетушка провела полмесяца и, хотя рана полностью не зажила, сбежала оттуда. Ее мучила одна забота: по ее словам, она ни есть, ни спать не могла, пока ребенок остается в животе у Ван Дань.

– Ну скажи, если чувство ответственности доходит до такой степени, разве она просто человек? Она уже небожитель, злой дух! – вздохнул отец.

Чэнь Би и Чэнь Эр сразу заперли в коммуне. Некоторые утверждали, что их подвешивали и допрашивали с пристрастием, но это вздорные слухи. Ходившие к ним ответственные работники рассказывали, что они всего лишь заперты в отдельной комнате. Там была кровать и тюфяк, а еще термос и две кружки, еду и питье им приносили. Говорят, кормили их, как ответственных работников коммуны – пампушками из белой муки, жидкой пшенной и рисовой кашкой, несколько раз в день. Оба – и отец, и дочь – поправились, раздобрели. Кормили их, конечно, не задарма, деньги требовали. У Чэнь Би было свое дело, и деньги у него водились. По договоренности с банком извлекли все, что у него было на счетах, – тридцать восемь тысяч юаней! Пока тетушка лежала в больнице, в деревню из коммуны прибыла группа по распределению работ и провела общее собрание членов коммуны, где была объявлена политическая установка: все жители, которые могли ходить, обязаны искать Ван Дань. Каждому ежедневно полагалась материальная помощь в размере пяти юаней, которые изымались из тех самых тридцати восьми с лишним тысяч Чэнь Би. Некоторые деревенские пытались отказаться, считая это нечестно нажитым, но и отказаться было нельзя: с тех, кто отказывался, вычитали пять юаней; тут все разом и отправились на поиски. Из семисот с лишним жителей в первый день вышли триста с лишним, вечером им тут же выдали «материальную помощь», за раз было выплачено тысяча восемьсот с лишним юаней. В коммуне еще сказали, что обнаружившего Ван Дань да еще и заставившего ее вернуться ждет вознаграждение в двести юаней; а предоставившего зацепку, как ее найти, – сто. Тут в деревне все словно помешались: кто в ладоши захлопал от радости, кто втайне переживал. Отец сказал, что я знаю тех нескольких, кто действительно хотел заполучить это вознаграждение – две сотни или сотню. Большинство же относилось к этому несерьезно – пройдут по полям вокруг деревни пару кругов, крикнут: «Ван Дань, выходила бы ты! Будешь дальше прятаться, все деньги твоей семьи растратят подчистую!», а потом улизнут работать на свои участки. Вечером, конечно, нужно было идти получать деньги, не пойдешь получать – будешь оштрафован.

– Так и не нашли? – спросил я.

– А где искать-то? – хмыкнул отец. – Видать, в далекие края улетела птичка.

– Но она же такая крохотуля, шажок всего на пару пядей, да еще с таким большим животом, далеко ли сможет убежать? – засомневался я. – Думаю, она где-то в деревне. – И добавил шепотом: – Как пить дать, в доме матери прячется.

– Разве тебе напоминать надо? В коммуне одни интриганы и пакостники, им только дай, они из страха, что Ван Дань может в топке кана прятаться, всю землю вокруг дома Ван Цзяо на три чи перекопают, да и сам кан разломают. Думаю, в деревне нет таких, кто осмелился бы взять на себя такую ответственность: не донесешь о том, кто скрывается, оштрафуют на три тысячи.

– А не может быть, что сразу не додумались? В реке, в колодцах разве не искали?

– Ты эту девчушку недооцениваешь! У нее смекалки больше, чем у всех в деревне вместе взятых; да и сила духа у нее выше, чем у громилы в семь чи ростом.

И в самом деле так, я вспомнил это трогательно красивое личико Ван Дань и как на этом личике появляется то лукавое, то упрямое выражение и с тревогой проговорил:

– Но ведь она уже на седьмом месяце?

– Вот почему твоя тетушка и переживает! Как она выражается, пока не вышло из «котла» – это просто кусок мяса, надо резать, так режь, аборт, так аборт; а как вышло из «котла» – это уже человек, пусть без рук без ног, все равно человек, а человек подпадает под правовую защиту государства.

Перед глазами снова возник образ Ван Дань: семьдесят сантиметров росточком, с огромным выпирающим животом, задрав точеную головку, перебирая тоненькими ножками, с большим узлом на плече, она торопливо идет по глухой, полной преград дороге, то переходит на бег, то оглядывается, спотыкается и падает, снова встает и опять бежит… Или, сидя в большом деревянном корыте, в каком крестьяне размешивают соевую пасту, и тяжело дыша, гребет по бурным волнам реки…

На третий день после похорон матушки в традиционный день посещения могилы пришли родственники и друзья. Я сжег перед могилой бумажных лошадей и человечков, а также склеенный из бумаги телевизор. В десяти метрах от матушки находилась могила Ван Жэньмэй. Она уже поросла ярко-зеленой травкой. Согласно указаниям старших в роду, я с рисом в левой горсти и просом в правой стал обходить кругами матушкину могилу: три круга против и три по часовой стрелке, при этом рассыпая понемногу на могилу рис и просо и про себя приговаривая: «Новый рис и просо по земли, блаженства покойной ниспошли». Дочка топала за мной следом, тоже бросая зернышки маленькими ручонками.

Пришла вечно занятая тетушка, за ней Львенок с аптечкой через плечо. Тетушка еще немного прихрамывала. Я не виделся с ней несколько месяцев, и она вроде бы постарела. Она встала перед могилой матушки на колени и разрыдалась. Я никогда не видел ее плачущей, и это было довольно сильным потрясением. Львенок почтительно стояла в сторонке с глазами, полными слез. К тетушке подошли две женщины, стали утешать ее, тянуть за руки, пытаясь поднять, но как только они отпускали руки, она тут же вновь бухалась на колени и рыдала еще горше. Те женщины, что уже перестали плакать, заразившись от нее, тоже опустились на колени к могиле с громкими причитаниями.

Я нагнулся к тетушке, чтобы поднять ее, но Львенок шепнула со стороны:

– Пусть выплачется, слишком долго она сдерживалась.

Я взглянул на Львенка, и от заботливого выражения на ее лице в душе поднялось какое-то теплое чувство.

Наплакавшись, тетушка поднялась сама, вытерла слезы и сказала мне:

– Сяо Пао, мне председатель Ян звонила, говорит, ты демобилизоваться хочешь.

– Да, – подтвердил я, – уже соответствующий рапорт подал.

– Председатель Ян велела уговорить тебя этого не делать. Она уже договорилась с вашим командованием, чтобы тебя перевели на работу по планированию рождаемости, будешь у нее в подчинении, получишь досрочное повышение по службе, чтобы выполнять обязанности ее заместителя. Она очень ценит тебя.

– Это уже не имеет смысла, я уж лучше буду навоз копать, чем заниматься планированием рождаемости.

– А вот здесь ты не прав, – сказала тетушка. – Планирование рождаемости – дело партии, это очень важная работа.

– Позвоните председателю Ян и скажите, что я благодарен ей за заботу, но я лучше вернусь домой. Дома остались старые да малые, как они жить будут?

– Ты уж так наотрез не отказывайся, подумай хорошенько. Если есть возможность не уходить из армии, лучше не уходить. На местах работать непросто. Посмотри на Ян Синь, посмотри на меня, обе занимаемся планированием рождаемости, только она тонкокожая, и досуг есть, и всего в достатке, а я? Кручусь, верчусь, то кровь прольешь, то слезы, куда это годится?