Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, товарищ старшина, вам бы в аптеке работать, — продолжал Давыдченков обиженно. — Или кладовщиком в нашем домоуправлении. Во был в нашем домоуправлении человек: куска глины без накладной не выпросишь.
Старшина покрутил головой. Попробуй отвяжись от Давыдченкова. Кто-то из ребят засмеялся, с интересом наблюдая, чем закончится этот «поединок». Старшина направился в дальний угол, где у него были продукты, оттуда вскоре донеслось его бурчание, перемежаемое сдержанным рокотанием Давыдченкова, а минуты через две оба вернулись, и по глазам обоих можно было понять, что «сделка» состоялась и тот и другой остались очень довольны своими переговорами.
Пришли саперы: старый, с густой сединой на висках, и молодой, в куртке защитного цвета, которая была ему ниже колен.
— Явились, — встретил их Давыдченков и строго посмотрел на молодого: — А это кто?
— Это у нас новенький, — ответил сапер постарше.
— Так, как, — начальственно фыркнул Давыдченков. — Ну, смотрите, чтобы работать хорошо, а если ненароком сплошаете, под трибунал загремите.
Молодой поглядел на Давыдченкова с опаской и на всякий случай отвернулся: кто знает, в каком звании этот разведчик в живописном костюме, — еще нарвешься на неприятность. Но его товарищ, что постарше, даже и ухом не повел на грозные слова: разные штучки и закидоны Давыдченкова ему были давно известны и он не обращал на них никакого внимания.
— Идете, значит, — сказал он, снимая с плеча автомат и присаживаясь на нары.
— Идем, — ответил Давыдченков, щеголяя перед саперами новенькой пачкой «Казбека». — Курите.
Пожилой взял две папиросы — одну в рот, другую спрятал в пилотку. Молодой оказался некурящим.
Пинчук посмотрел на часы: минут двадцать — тридцать осталось до отправления. Сумерки сгущались, кто-то повесил на балку фонарь «летучая мышь», оранжевые блики поплыли по стенам. Пинчук поправил одеяло и перевернул вещевой мешок в головах, чтобы никому не мешал. Он скоро уйдет, а вещевой мешок останется здесь вроде залога, вроде некоей части его, и будет дожидаться возвращения хозяина. Он вспомнил Осипова: наверно, его жена еще не получила письма. Жена Осипова еще не получила письма и думает, что ее муж жив, а на самом деле вот уже пять дней, как Паши нет. Человек живет, если я думаю о нем, как о живом, и сколько людей там, в тылу, помнят своих близких такими, какими они видели их в последний раз: улыбающимися, грустными, молодыми, ловкими, они даже не представляют, что происходит здесь, а видят то, что было когда-то, их ужалит слово «погиб», но ведь они не видели, как близкий человек умирал, он ушел на фронт, и, пока не пришло письмо, человека будут считать живым, хотя его уже нет. Здесь его уже нет, а там он еще жив. Осипов еще живет для жены, для близких, а когда она получит письмо, то поймет, что Паша больше не вернется, и это похоже на то, будто человек отправился в далекое путешествие и там затерялся.
Пинчук привстал на нарах, собираясь идти к ребятам, и снова сел, ощутив в груди какое-то странное чувство чего-то несделанного или забытого. Он даже поглядел вокруг и нахмурил лоб, соображая и стараясь вспомнить, что же такое могло быть. Тихо переговаривались у входа разведчики, и даже Давыдченков примолк. Оранжевые пятна от фонаря стали ярче. «Что я мог забыть?» — молча спросил себя Пинчук. И тут же понял, что его беспокоило: Варя.
Пинчук полез к мешку и достал бумагу и конверт, припрятанный им очень давно, на всякий случай. Вот он и пришел, этот случай. Всякие треугольнички хороши, когда пишешь в двадцатый раз. В данном случае — только конверт. Туда он сунет свое письмо, где скажет обо всем, что чувствует.
Однако все оказалось непросто. Именно сказать о своих чувствах ему никак не удавалось. Ему хотелось написать, что он ужасно скучает, что ему хотелось бы снова увидеть и обнять ее, что у него сердце болит от тоски. Но когда он стал об этом писать, слова возникали грубые, неловкие, словно в докладной записке старшины командиру роты.
Он уже испортил лист, и после долгих стараний наконец у него получилось следующее:
«Дорогая Варя!
У меня ничего не вышло, чтобы еще раз съездить к тебе, хоть и очень хотелось. А теперь я даже не могу сказать, когда мы повстречаемся, так как намечена небольшая командировка. Дня на два, на три, не больше. Я сообщаю об этом, чтобы ты знала. В остальном все по-прежнему, также и мои чувства к тебе, о которых хотелось сказать много. Конечно, если бы было можно, то я снова бы приехал. Теперь я узнал дорожку и, как только вернусь, обязательно прикачу. А пока вот пишу письмо и от тебя хочу получить известие.
Я, знаешь, готов бы опять повстречать тебя, как в ту ночь, когда меня привели в землянку к вашему комбату. Это, конечно, пустые слова, не сердись, что болтаю…»
Он перечитал написанное, и ему показалось, будто рот его набит овсяной кашей, которую он не мог терпеть с детства. «Пинча, ну и чушь же ты начал нести!» Он разорвал письмо на мелкие клочки и, воровато оглянувшись, бросил под нары. Несколько минут он сидел, уставившись глазами на язычок пламени в фонаре, а потом встал и кинул мешок на место. Разве так уж обязательно — это письмо. Вернется и тогда все объяснит, уж тогда его никто не удержит — в первый же день поедет к ней, хоть будь там что угодно.
«Варя поймет, она догадается что и как. Чего зря разжевывать», — сказал он про себя и встал.
Спустя десять минут они вышли из сарая и пошагали размашисто в сторону передовой. Вечерний поздний сумрак укрывал их, и это было привычно и успокаивало. Это был обычный вечер, и фронт вокруг продолжал свою работу, на которую вышла и группа разведчиков во главе с Пинчуком.
13
Едва они пробрались по ходу сообщения к сторожевому посту, как немцы повесили над передним краем гирлянду ракет. Ракеты, пулеметная стрельба повторялись в разных концах: немцы бодрствовали. Но Пинчука с Батуриным это не смущало: ведь так было вчера, и позавчера, и в другие ночи. Самое главное сейчас — не обнаружить себя.
В узеньком окопчике сторожевого охранения Давыдченков присел на корточки, Пинчук стоял у бруствера и вглядывался пристально в темноту.
Взметнулись одна за другой три ракеты на
