Автор с восхищением вспоминает «две такие бессмертные работы Сталина, как „К вопросам ленинизма“ и „Об основах ленинизма“».

В связи с тем, что вопрос был поднят на принципиальную высоту, мы вручили Брежневу наш письменный ответ на 7 страницах.

По поводу отношения к «проходимцам» мы писали: «В наши дни, когда издано Полное собрание сочинений В. И. Ленина с обширными комментариями, когда издаются стенографические отчеты партийных съездов и когда, следовательно, каждый коммунист может судить о действительной роли тех или иных деятелей, возвращаться к эрзац-истории сталинского типа — значит подрывать доверие и уважение к партии, к ее способности спокойно, объективно судить о собственном прошлом».

«Хотелось бы подчеркнуть, — продолжаем мы мысль, — что автора замечаний заботит отнюдь не качество доклада. В данном случае доклад — лишь повод, в связи с которым изложена определенная политическая платформа. Эта платформа ясна: перечеркнуть все, что сделано после XX съезда КПСС, отбросить Программу КПСС, поставить под вопрос крупнейшие мероприятия, осуществленные в стране после октябрьского (1964) пленума ЦК КПСС. Замечания пронизаны одной мыслью — восхвалением, возвеличиванием того периода в жизни партии и народа, который связан с грубыми нарушениями социалистической законности, ленинских норм партийной и государственной жизни. Нельзя не обратить внимание на то, что автор замечаний по существу смыкается с позицией группы Мао Цзэдуна…

Благотворные, прогрессивные изменения, происшедшие в стране и партии после XX съезда, в принципе необратимы… В таких условиях любая попытка повернуть вспять — какими бы благими намерениями она ни вызывалась — не только не ведет к укреплению порядка, а, напротив, создает дополнительные трудности».

С высоты начала XXI века, когда уже нет ни той партии, ни той страны, эта перепалка может показаться мелкой, пустой, не затрагивающей реальных проблем. Но до этой высоты было еще далеко. Для нас за спором о Сталине просматривались вполне реальные проблемы и главная из них — доведем ли мы десталинизацию до действительной демократизации партийной и советской жизни. Мы работали в конкретном политическом пространстве, с конкретными партийными руководителями. Не все проблемы можно было даже поставить во весь рост. И все же мы пытались сохранить заданный XX съездом курс, ограничить по возможности глубину отхода от него, сохранить отвоеванные плацдармы демократии. Кстати, возможность спорить с генеральным секретарем ЦК КПСС, убеждать его была одним из таких плацдармов.

Каждый из нас произнес пламенную речь. Последним с обоснованием нашей позиции выступал Иноземцев. Ему и отвечал оратор. Примерно так:

— Вы видели, я вам не возражал. Хотя тревога у меня была. Тревога не по существу вашей позиции. Я ведь тоже не верю, что Троцкий или Бухарин были шпионами, врагами народа. И меня не очень смущает ретивость замечаний. Меня смущает другое: мне кажется, что очень многие коммунисты еще не готовы к такому резкому переходу. Твои аргументы, Николай Николаевич, могут убедить 10, 100, ну, 1000 человек, а партию они не убедят. Не поймет меня партия. Не поймет. Поэтому я предлагаю на эту тему больше здесь не спорить, резкости, неожиданности снять. Конкретные замечания будем обсуждать как всегда — спокойно и по делу.

Мы не стали возражать. Видели, что Брежнев — на нервах, почти на пределе. Давит на него чиновная свита, тащит назад, да и самому как-то спокойнее в мире мифов и легенд, в мире без острых углов. Но нас он все-таки не сдавал. И не только из-за личных симпатий. Понимал, что здравый смысл, политический смысл требуют сближения формул и фактов, отказа от лжи и самообмана. Во всяком случае, пытался понять…

Существенное значение имело то обстоятельство, что нас поддерживал Андропов. Не всегда явно. Ворчал: «…торопитесь, меры не знаете». Но Брежнева успокаивал.

После снятия «резкостей» и «неожиданностей» доклад был разослан по широкому кругу. Замечаний было много, но они имели в основном уточняющий характер.

У меня почему-то сохранились замечания Шелеста (тогда — партийный гетман Украины). Он обратил внимание на то, что «редко упоминается „наша страна“, „народы нашей страны“ и много говорится „Россия“ и „российский“». И на этой страничке автограф: «Ну, это он зря! Брежнев».

На торжественный ужин, посвященный сдаче готовой продукции, приехал (уже с Лубянки) Андропов. Много и с тревогой рассказывал о чехословацких делах: «интеллигенция бузит», Новотный «ничего не понимает», «наши люди растеряны». Но, видимо, и сам не ожидал быстрого обвала.

Юбилейный год мы с Арбатовым завершали в Чехословакии. Отдыхали с женами в Высоких Татрах. Снег. Лыжи. Сауна в лесу. Благодать…

Но Прага уже бурлила.

* * *

1968 год — год нашего вторжения в Чехословакию, предопределившего в конечном счете крах мирового социализма.

Оглядываясь на прожитую жизнь, я выделяю два события как трагедию, как разрушение каких-то глубинных оснований моего бытия в качестве политического существа, мыслящей социальной единицы. Первое: насильственное уничтожение ростков «социализма с человеческим лицом». Тогда, тридцать с лишним лет назад, я еще не понимал истинных масштабов трагедии, не понимал, что вошедшие в Прагу советские танки обозначили провал грандиозного эксперимента по коренному преобразованию социального устройства мира. Но понимал, что мы опозорили себя и социализм. И второе: развал Советского Союза, искусственно вызванное безответственными лицами разрушение могучей державы. К вопросу о роли личностей в истории. В обоих случаях решения, изменившие ход истории, принимались узкой группой людей, большинство из которых без всякого сомнения может быть отнесено к посредственностям.

В декабре 1968 года Арбатовы и моя Лена Петровна вернулись в Москву, а я с разрешения К. В. Русакова (он возглавил отдел после Андропова) остался в Праге. Чтобы было лучше видно происходящее. А происходил знаменитый пленум ЦК КПЧ, где началось восстание против А. Новотного — первого секретаря ЦК. Местом наблюдения я выбрал партийную гостиницу «Прага», где жили многие участники пленума. Поэтому каждый вечер у меня была свежая информация. Разговаривал с одним из руководителей восстания Александром Дубчеком. Он просил передать в Москву, чтобы там не беспокоились.

Но основания для беспокойства были. Критиковали не просто Новотного. Или — «отдельные недостатки». Критиковали существующую систему партийного руководства. За антидемократизм. За бюрократизацию. За гнетущий догматизм. За непонимание главных тенденций мирового развития. Во главе партии, говорил, например, известный экономист Ота Шик, должны стоять товарищи, «отвечающие новым условиям ее деятельности, товарищи, способные сплотить вокруг себя наиболее передовых, наиболее эрудированных руководителей и помощников, способных вовремя определить, что является решающим в обществе, какие существенные противоречия нарастают и какими средствами их лучше всего разрешить». Новотный, само собой, к таким «товарищам» не относился.

В какой-то день я пошел в посольство и предложил сообщить в Москву, что политическая карьера Новотного кончилась и надо ориентироваться на его замену. Посольство со мной не согласилось. Но в Праге и без меня было много информаторов. Москва встревожилась. В Прагу тайно прибыл Брежнев. Встречался с членами президиума ЦК КПЧ. Пытался понять, что они хотят. Пытался предостеречь от поспешных и слишком «демократических» решений. Но, как я позже убедился, не понял и не преуспел.