В память запала фраза, что Воробушек у Маркеса вычитал: «Худший способ скучать по человеку — это быть с ним и понимать, что он никогда не будет твоим». Может, это и держало: он не твой, он ничей. Придешь с ним в компанию, где все парочками, сравнение напрашивается… Как если бы собрались собачницы: у кого болонка лохматая, у кого мопс будто мордой в стену въехал; вон там — шпиц рыжеет, присел посреди дороги, тут — пудель-гей с фигурной стрижкой; у кого-то на руках сидит нечто тощее, дрожит. А ты с волком пришла.

И все в ужасе, а тебе нравится именно с волком. И когда он трется головой о коленку — такая ласка в десять раз дороже собачьей. Правда, есть вероятность, что волк просто чешет ухо.

Может, она и скучала по Денису худшим из способов. Но другого не хотелось.

С началом сентября в отель взяли новую девочку. Классическая африканская красотка: вывернутые губы, плоский нос, попа как шар, точнее, два шара — когда идет, перекатываются. Зовут Адила. Адиле нужны деньги: она тотчас застолбила три ночи подряд. Хотела четыре, но ей объяснили, что и после трех у нее будут сочные синяки под глазами, если она этого добивается. Шутка! Синяков у Адилы не разглядишь и с фонариком.

Когда на четвертые сутки Марина явилась ей на смену, то обнаружила красотку по-прежнему за стойкой. Вспомнилось, как Корто пел: «По улице ходила большая крокАдила…»

— Сегодня же моя ночь!

Адила удивилась:

— Да? Ой, и верно… — но с места не сдвинулась.

Ей за жилье деньги пора отдавать, это пять дней работы. Хозяйка обещала сразу заплатить в качестве исключения.

— Адила, ты предлагаешь мне вернуться домой?

И тут запиликал телефон, Адила схватила трубку: «Отель “Акация”! Да, она здесь».

— Тебя.

Воробушек? Больше некому.

— Марина? Добрый вечер, это Ноэль.

Три дня, что она дома мотивационные письма сочиняла, в памяти всплывал этот взгляд, теплый. Ничего не вспоминалось, только взгляд. И фраза о том, что не бывает совпадений. С этим человеком хотелось бы иногда видеться. Но у него бизнес, семья, друзья-клиенты, ему не до ресепционистки отеля «Акация».

Поняла, что менялось в нем, когда он начинал говорить. Жестикуляция, от которой он весь оживал, будто свет в нем включали.

С Адилой сговорились так: она с бойфрендом встретится, а к десяти вечера вернется. Как раз подъедет Ноэль, бумаги Львенка забрать, о которых все благополучно забыли. Потом можно полчасика поболтать с ним в кафе и двинуть домой — вот Корто удивится. Адила пускай работает, раз у нее финансовый кризис.

В заштатное кафе не пошли: Ноэль повез на Елисейские, там у него любимое местечко. Кружили, искали, где припарковаться.

В салоне пахло кожей. Запах дорогой машины.

— Ладно, едем в паркинг. Неудобный он тут — въезд узкий.

Ноэль произнес это с легкой досадой; да, все у него было легкое, неядовитое.

По выходе из паркинга остановились у витрины. Мужские ботинки — по четыреста, шестьсот евро. И выше.

— Как тебе вот эти? Цены задраны нещадно.

Пошли дальше.

— Я за двадцать лет так привык торговаться с клиентами, что в магазинах уже не могу удержаться. В одном обувном хозяин сдался, говорит: «Слушайте, устал, вот вам тридцать процентов скидки на всё, бессрочно!»

К такой жестикуляции привыкнуть надо. Но забавно.

— Я у него часто покупал, и всякий раз мы играли в это: «Я же знаю, сколько вы накручиваете…» — «Ничего подобного!» Треть от цены скинул, вот тебе и «ничего». — Ноэль улыбнулся, и опять стало тепло.

Она и не знала, что в одиннадцать вечера на Елисейских толпы. Была бы сейчас одна, достала бы альбомчик, зарисовала бы влюбленную парочку — стоят, целуются, тормозя людской поток, — у обоих джинсы рваные на коленках и рюкзаки за плечами.

Подумалось: вот так свалишься Корто на голову в полночь, а он не один. Быть не может, но стало не по себе.

— Заходи.

Бледно-зеленая дверь с темным стеклом. За ней — мирок: лампы-подсвечники, малахитовые девы; колонна, увитая золотым плющом; долгое стекло витрины, под ним — буйство цветных пирожных. Широкая лестница. По ней, глядя поверх голов, спускается высокая женщина на каблуках, с бесконечными ногами, с поднятой прической, она кажется нереальной: нарисованной и убежавшей с листа. Огромный букет лилий у лестницы, белое, живое, дышащее.

— Здравствуйте. Нас двое. Где-нибудь, где поменьше курят…

Девушка у стойки кивнула, повела к столику. Марина задержалась возле цветов. Почему нельзя нарисовать запах? Оглянулась: Ноэль стоял и смотрел на нее, улыбаясь.

Кто-то живет с людьми, у которых теплый взгляд. С ним живет.

— Можно попробовать?

Чего она не любит, так это когда у нее ложкой в мороженом копаются.

— Конечно.

“Coupe Fraise-Coquelicot”: высокий серебряный фужер, в нем шарики мороженого (клубничное, ванильное), кусочки ягод и шапка из взбитых сливок. Изящная ложечка с длинной ручкой. Ноэль взял шоколадное, и в правом уголке губ у него — темное пятнышко.

Скосишь глаза — и видишь, как на карликовом лифте приезжают из кухни блюда — салаты, сэндвичи, но чаще десерты: худой мальчишка в белой рубашке с закатанными рукавами с силой тянет вниз задвижку, достает из лифта пирожные — слоеные, политые сиропом, с лепестками роз, усыпанные орешками, обложенные блестящими дольками консервированных абрикосов, ягодами малины или клубники… Ноэль закрывает лицо руками: «Сейчас сорвусь… толстеть так толстеть!» Марина улыбается.

— Твою дочку как зовут?

— Клелия. Ей скоро пять.

— Клелия?!

— Так девушку звали, в которую я по молодости был влюблен.

— А я… — Марина перебила саму себя. — А сколько тебе было, когда она родилась?

— Это окружной способ узнать мой возраст? Тридцать семь, вот и считай. А у тебя есть ребенок? Впрочем, какой ребенок в твои восемнадцать…

Опять прозвучало без Денисовой насмешки.

— Не льсти, я же знаю, что выгляжу на все девятнадцать… — Посмеялись. — Мне тридцать три. Ребенка у меня никто не просит.

Ноэль положил ложку на блюдце рядом с фужером, отодвинул их.

— Ты хотела бы, чтобы — просили?

— Думаю, любая женщина хочет, — Марина опустила глаза. Она зачем-то говорит этому чужому человеку что-то очень интимное. — Я делаю вид, что мне все равно. Что я тоже не хочу!