В каком-то смысле все это очень забавно. Мистер Гриффитс даже ни разу не взглянул мне в глаза и постоянно пялился на мою сумку с сэндвичами, словно внутри нее кишели ядовитые твари. И чем с большим ужасом он на нее пялился, тем с большей опаской начинал на нее смотреть я сам. Под занавес уже казалось, что он задает вопросы сэндвичам, а я отвечаю на те вопросы, которые сэндвичи задают мне.

Я сообщаю мистеру Гриффитсу — то есть сэндвичам, — какой я активный и целеустремленный. Однако я мог не утруждать себя, поскольку единственное, что он обещает, так это — занести мое имя в свой файл.

— Могло бы быть и хуже, — заявляю я папе, вернувшись домой.

Но он почему-то не смеется и обвиняет меня в том, что я умышленно занимаюсь саботажем.

— Вероятно, ты это сделал из-за вчерашнего вечера. Но зачем тебе это надо? Ты причиняешь боль мне, создаешь неудобства для себя. Я уже готов признать поражение — эту битву явно выиграешь ты. Поэтому мне ничего не остается, как перейти к драконовским мерам. Терпение мое лопнуло. Я пытался тебя понять. Но возможно, в данном случае нужно обратиться к более старомодным способам воздействия. Похоже, только они смогут на тебя подействовать.

На мгновение мне кажется, что он собирается меня ударить, но он проходит мимо, подходит к своему столу, берет ручку и лист бумаги со штампом «Морис Голден, шеф-редактор „Долбаного мира“».

Позднее, когда я возвращаюсь от Джеммы, я понимаю, зачем ему понадобились писчие принадлежности, так как он выдает мне на подпись документ, который озаглавлен «Условия пребывания под моим кровом». Он сообщает, что если я откажусь его подписать, то он тут же вышвырнет меня из дома. Документ содержит в себе семь страниц и написан со всеми правовыми формальностями. Я обязуюсь содержать свою комнату в чистоте, проводить меньше времени в ванной, в течение двух недель найти приличную работу, относиться к нему с уважением, прекратить его дискредитировать и обмахивать его страусиными перьями…

— А второго экземплярчика у тебя не найдется для меня? — в шутку спрашиваю я, но он награждает меня лишь суровым взглядом.

— Если ты не понимаешь устную речь, приходится писать на бумаге, — говорит он. — И я предупреждаю тебя, что это не шутка. Теперь все будет не так, как раньше, — добавляет он уже более тихим голосом.

Самое смешное, что я совершенно не занимался умышленным саботажем и действительно хотел получить это место. Не такой уж я никчемный человек. Во всем виновата секретарша. Это она представила мне мистера Гриффитса этаким минотавром, который сожрет меня за то, что я опоздал на десять минут. Позднее я пытаюсь объяснить это папе, но он отказывается меня слушать и лишь произносит своим терпеливо-насмешливым голосом: «Только не называй эту фирму „Суки и Ко“. Эта фирма принадлежит моему приятелю. Прояви хоть немного уважения». Уж лучше бы он на меня накричал.

5 часов вечера.

Доктор Келли направляет меня на ультразвук. Но за эту процедуру надо платить. Когда я рассказываю ему о боли в животе, он с усталым видом снимает очки и спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь конкретных подозрений. Я знаю, что он ждет от меня ответа «рак». Тогда он скажет, что все это чисто психологические проблемы, связанные с мамой, поэтому я говорю «нет», хотя и ощущаю какой-то комок, когда ложусь.

Через несколько дней после смерти мамы я позвонил доктору Хиллу посреди ночи, чтобы сообщить ему, что у меня микроинсульт, и похоже, мне этого не забыли. Вероятно, доктор Хилл написал на моей карточке большую букву «И», подразумевая «ипохондрик», так что теперь все автоматически считают, что любые мои жалобы вызваны исключительно психологическими причинами. Они и смотрят на меня соответствующим образом. «Ты — ипохондрик, — говорят их взгляды. — Ты знаешь, что мы это понимаем, но не можем сказать об этом вслух».

Пятница, 9 апреля

Доктор Келли прислал мне письмо, которое я должен передать доктору Гудману, чтобы тот сделал мне ультразвук. Я тщательно изучил письмо в поисках потайного врачебного шифра, свидетельствующего о том, что я ипохондрик, но не обнаружил ничего конкретного. Впрочем, все это такие тонкие вещи. Возможно, называть своего пациента ипохондриком противоречит клятве Гиппократа, поэтому врачи изыскивают хитрые формулировки, которые понятны лишь другим врачам. Я спросил своего кузена Дэвида, что означают буквы Ф. Р., обведенные кружком, которые я разглядел сквозь конверт, но он сказал, что не знает. А мог бы и знать, ведь он учится в медицинском институте.

Джемма сегодня была в Центре трудоустройства за два часа до меня и слышала, как служащие обсуждали мою персону. А когда она спросила, что они так смеются, ей ответили: «Сегодня в двенадцать у нас опять будет Джей Голден. Он как раскидайчик — то здесь, то там. Две недели поработает, две недели отдохнет».

Джемма говорит, что позднее это заставило ее задуматься над тем, что же из себя представляет этот тип, с которым она встречается. Она смеялась, когда рассказывала это, и тем не менее на меня это все произвело гнетущее впечатление.

Хлоя пообещала, что на следующей неделе у нее будет для меня нечто особенное. Я сгораю от любопытства. Что бы это могло быть? Работа на сверхсовременном токарном станке? Или место курьера в фирме «Ни дна ни покрышки»?

Мы проводим день, стоя на обочине шоссе М40, и все опять заканчивается ссорой, потому что я говорю Джемме, что она напоминает мне картинку «Магический взгляд», на которую нужно долго смотреть, чтобы она начала нравиться. Я не имел в виду ничего плохого, просто хотел объяснить, почему нам потребовалось так много времени, чтобы соединиться. Я хотел сказать, что буду скучать без нее, когда она уедет, но Джемма меня не поняла.

— Сначала ты не видишь ничего особенного, а потом протираешь глаза, и картинка приобретает объем. После чего ты видишь ее уже только в трех измерениях и даже не можешь понять, как можно было не заметить этого с самого начала, — говорю я.

Джемма начинает рыдать и заявляет, что я считаю ее плоской, и я чуть ли не полчаса трачу на то, чтобы привести ее в чувство.

— «Сравню тебя я с ясным летним днем», — написал Шекспир Анне Хэтвей, а она, наверное, разразилась слезами и воскликнула: «На что ты намекаешь? На то, что я толстая?»

Но Джемма не дает мне разойтись. Трудно стать Камю на Чешемской кольцевой дороге, когда самым большим твоим достижением являются две шестерки, выброшенные в трик-траке. Камю страдал от туберкулеза, ел улиток в горячем соусе и обсуждал проблемы сексуального бессмертия с красотками в кафе Монмартра. Я хочу жить в глинобитной хижине, принять участие в вооруженном перевороте и убежать от потока лавы, изрыгаемой вулканом, но Джемма не дает мне это сделать. Однако она не только тормозит мою жизнь, но и скрашивает ее. Я чувствую, насколько Джемма мне необходима, когда все начинает валиться из рук. Она считает, что наши отношения с папой станут лучше, если я куда-нибудь перееду. Вчера она объясняла мне, что есть люди, которые просто не могут жить под одной крышей. Она говорит, что тоже самое было с ней и ее сестрой Дженни. Никто в этом не виноват, и поэтому мне просто стоит куда-нибудь переехать.