— А теперь остальное. Надо еще сделать все остальное, — произносит он и, наклонившись к моему плечу, шепотом добавляет: — Скрэнджи, — показывая глазами по сторонам. После чего сам трижды прикасается к своей голове и высовывает язык.

— Ладно, — соглашаюсь я, ставя на пол аквариум, — но это в последний раз. У меня при себе детектор скрэнджей, и он ничего не показывает, а эта хреновина весит целую тонну.

— Три раза, а не четыре, и еще раз высуни язык. Предыдущий раз не считается, — заявляет Чарли, оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, что на него вот-вот набросится целая банда скрэнджей.

Наконец мы обнаруживаем директора, мистера Мортона, и он спрашивает, не хотим ли мы перед отъездом осмотреть все заведение и познакомиться с его историей. Но папа, хотя часы и показывают всего десять утра, говорит, что нам пора.

На обратном пути мы останавливаемся в «Черной лошади», чтобы перекусить. Хотя лично мне кусок в горло не лезет. Настроение преотвратное. Папа ковыряется в чипсах и разглагольствует о том, как здорово выглядела Сара в подвенечном платье и что теперь они уже, наверное, на Багамах, но даже у него вид подавленный, и говорит он об этом без всякого интереса. Такое ощущение, что мы только что совершили преступление, ни один из нас не упоминает имени Чарли, пока мы не добираемся до дому. И только выйдя из машины и направляясь к дому, папа произносит в своей категоричной манере: «Боже, и зачем только люди заводят детей?!»

9 часов вечера.

Папа приглашает меня вечером выпить с ним, чтобы поднять настроение, но это выше моих сил. Мне по-прежнему грустно, и поэтому я отправляюсь к Джемме. Мне нужно обрести хоть какую-нибудь надежду, хоть какой-нибудь свет впереди, и я хочу обсудить с ней нашу летнюю поездку. Но она только что получила список предлагаемого жилья и обсуждает с отцом поездку в Шеффилд, чтобы выбрать подходящее пристанище. Ее родители собираются ехать вместе с ней. Я пытаюсь изобразить радость, но у меня плохо получается. Джемма, заметив это, спрашивает, в чем дело. И я говорю, что надеялся, что этим будем заниматься мы, на что Джемма отвечает смехом.

— Ты хотел удостовериться, что я не буду жить в одном доме с парнями, да?

Наверное, это была шутка, но мне она почему-то не кажется смешной. Я говорю в ответ какую-то гадость, о том что свитер делает ее бесформенной, и ухожу домой.

11 часов вечера.

Меня немного начинает волновать состояние моего здоровья. У меня уже несколько дней болит живот. И стул стал неоднородным. Он выходит в виде каких-то фрикаделек и не тонет в воде, как это было с мамой перед тем, как она заболела. Роб считает, что это может быть результатом стресса, а когда я сказал об этом папе, тот только посмеялся.

— Ах, у тебя стресс! Да ты же обосрал все, что можно, — заявил он.

Среда, 7 апреля

Я чувствовал себя очень странно и неловко, сопровождая Шона к врачу. А бодрое и жизнерадостное поведение Шона еще больше это усугубляло. В приемном покое он листал «Ридерз дайджест» и рассказывал мне об электрических угрях, о которых прочитал в «Британнике». Затем нас вызвали к врачу, и мой друг с места в карьер принялся объяснять совершенно незнакомому человеку, что скорее всего он гей.

Доктор Фитцпатрик прилагал титанические усилия, чтобы не выглядеть обескураженным, и лишь изредка его глаза изумленно расширялись. Я сидел в самом углу, чтобы не привлекать внимания, но, заявив, что он гей, Шон нервно оглянулся и наградил меня улыбкой. И в этот момент, несмотря на всю серьезность положения, меня начал разбирать смех. Я вспомнил об одной игре, в которую мы играли с Шоном еще до того, как он провалил экзамены, когда еще была жива мама и взрослая жизнь казалась далеким будущим. Для того чтобы довести Марка и Кейт, мы оба начинали изображать сумасшедших: Шон заявлял, что в предыдущей жизни был адмиралом Нельсоном, а я обходил посетителей и сообщал им, что я потомок Сэмюэля Кингстона, того самого, который изобрел карманы у брюк.

И вот теперь мы с Шоном сидим в Чешемской больнице, и игра стала реальностью. Больше всего мне хотелось подмигнуть Шону, рассмеяться над абсурдностью происходящего и сказать доктору какую-нибудь нелепицу, типа: «А на самом деле меня зовут леди Вера, и мне очень идут широкие пояса». Я очень старался быть серьезным, но у меня ничего не получалось. Поэтому мне ничего не оставалось, как сидеть, нахмурив брови, и с ясным взором предавать своего друга.

— Шон, у тебя никогда не возникает ощущения, что с тобой разговаривает телевизор? — осторожно начинает доктор Фитцпатрик.

— Нет, телевизор со мной никогда не разговаривает, но то, что говорят люди на телеэкране, имеет ко мне отношение, — отвечает Шон. — Они постоянно говорят обо мне.

Не приходили ли ему в голову мысли о самоубийстве?

Да, вполне возможно, что в один прекрасный день он покончит жизнь самоубийством.

— Хотя, строго говоря, Библия очень отрицательно относится к геям, — говорит Шон и награждает меня таким долгим взглядом, что доктор тоже непроизвольно начинает на меня смотреть.

В конце приема доктор Фитцпатрик спрашивает, когда Шон переезжает в Дамфрис, и рекомендует ему посетить своего коллегу уже без сопровождающих лиц. Шон говорит, что предпочел бы, чтобы я был рядом. Доктор Фитцпатрик спрашивает:

— А почему ты хочешь, чтобы твой… — следующее слово он произносит словно в кавычках, — друг был рядом? Может, ты хочешь сообщить ему что-то важное?

Судя по всему, доктор принял и меня за гея, и я не знаю, что ему сказать. Внезапно мне становится страшно неловко. Шон говорит, что ему нечего мне сообщать, и всю обратную дорогу напряженно молчит.

7 часов вечера.

Вечером в слезах звонит Чарли.

— Джей, — еле переводя дыхание от рыданий, спрашивает он, — мама что, стала обезьяной?

История эволюции, почерпнутая во время экскурсии в Зоологическом музее, смешалась в его голове с идеей рая, и теперь он считает, что Господь создает на небе обезьянок, которые, спустившись на землю, становятся людьми. Поэтому он считает, что мама снова стала обезьянкой, и боится, что ее могут подстрелить и выставить чучело в музее.

Я пытаюсь успокоить его и объясняю, что мама осталась той же мамой и просто живет теперь за облаками, так что мы не можем ее видеть, но Чарли продолжает плакать и сварливо спрашивает:

— Она что, даже ногой не может помахать нам оттуда?

Я не знаю, что ему ответить на это, и, чтобы сменить тему, спрашиваю, как поживает Медлюшка-Зеленушка, но это еще больше осложняет положение. Учитель биологии мистер Скрэнджи Стрэттон умудрился выронить аквариум, когда переносил его в лабораторию, поскольку в дормиториях запрещено держать домашних животных: Медлюшка-Зеленушка от страха обкакалась и с тех пор не шевелится и даже не реагирует, когда ее тычут карандашом около глаза. Чарли не сомневается в том, что она умрет, и теперь его интересует только одно: попадают ли черепахи в рай. Я говорю, что попадают, и тогда он спрашивает, будет ли мама ухаживать за Медлюшкой-Зеленушкой, а если будет, то как она узнает, сколько «Рептавита» ей давать, ведь у нее нет там специальной книжки, как ухаживать за черепахами.