– Послушай, – прервал молчание Залевский, – взобраться на вершину – это еще не все. Эта вершина – ледяная. На ней холодно и страшно от одиночества. На ней не удержаться. Слава, как сказал один мудрый человек, – это непрерывное усилие. Ты готов к непрерывному усилию?

– Готов ли я непрерывно насиловать свою душу?

Хореограф, конечно же, имел в виду каждодневную работу над собой, над репертуаром, но, черт его побери!

– А ты как думал?!

– Хотелось бы по любви и в радость. Я не уверен, что потяну жесткий гастрольный график. Хотя, я еще не пробовал. Другие же работают так… Может, и у меня получилось бы? Только если это – единственный и обязательный путь. Я хотел бы выходить на сцену, когда мне уже крышу рвет. А чёс мне даже представить страшно. И я не думаю, что мою публику устроил бы просто чёс.

– Они диктуют, что тебе делать? Ты идешь на поводу у публики?

– Мне кажется, они хотят испытывать то же, что испытываю я. А если у них не получается, то тогда они стараются раскатать меня, свернуть в трубочку, а потом выкурить под коньячок. Они меня пробуют. Сначала на вкус, потом на прогиб, потом на излом… И, если я буду их слушаться, им вскоре самим станет не интересно. Они этого просто не понимают. Да пусть! Лишь бы интересовались. Но… – он посмотрел на Марина, – иногда в мой мозг въедаются разные глупые мысли. И я совершаю ошибку…

– А почему ты думаешь, что у тебя нет права на ошибку?

Мальчишка смотрел на хореографа изумленно, словно перед ним открылась потайная дверь, ведущая к цели в обход. И он не поверил в эту дверь. Мало ли, насколько реалистичной может выглядеть дверь, нарисованная на стене из армированного бетона?

– Я должен говорить: извините, я живу первый раз? Мне не начисляют штрафные очки и не дают дополнительный круг! Ошибся – сходишь с дистанции. И за тобой захлопывается дверь. И больше она не откроется – хоть скребись, хоть ногами в нее тарабань. Вся эта индустрия делает вид, что тебя нет. Ты пропадаешь из радио- и телеэфиров, и о тебе забывает публика. К тому же на пятки наступают новые. Ты упал, а они бегут по тебе дальше, затаптывают, и ты уже не поднимешься. Ты еще жив, еще полон желания, а тебя уже никто не помнит. Остается принять правила игры. Эти ебучие правила игры.

– Иногда отступление от правил как раз и есть та зона риска, в которой может родиться что-то новое, индивидуальное.

Мальчишка замер и заглянул Залевскому в глаза.

– Мне нравится эта мысль. Я хочу ее обдумать. Это точно? Или ты теоретизируешь, как обычно?

– Один индийский гуру говорил, что у жизни есть только одна дверь. С одной ее стороны написано «от себя», с другой – «к себе».

– И что мне с этим делать?

– С чем?

– Вот о чем это? Чтобы прийти к такой формулировке, надо задаться соответствующим вопросом. Прийти сначала к вопросу. По жизни прийти. Вот ты знаешь, на какой вопрос отвечал себе тот гуру? Я – нет. Так что мне это не поможет. И вообще, я не люблю цитаты.

– Я о том, что ты можешь отнести мысль о плодотворности зоны риска «к себе» или отказаться от нее – оттолкнуть «от себя». Дверь, в данном случае, понятие метафизическое: метафизический Вход и Выход.

– А вдруг чувак – просто про дверь? Он просто сидит и медитирует на дверь магазина. И самое смешное, что результат «к себе» или «от себя» абсолютно одинаковый: открытая дверь. Черт, противно даже. Одна рисовка и засор мозгов дуракам.

Да кто он такой, чтобы подозревать гуру в рисовке?! Хотя… Залевский засмеялся.

– Я вспомнил, этот гуру действительно некоторое время принимал своих учеников в магазине.

Мальчишка расхохотался.

– А в каком магазине?

– В галантерейном, кажется. У него была сеть галантерейных магазинов в Бомбее.

– Так он – просто об открытой двери! А ученики записали и возвели в теорию… жизни… Лучше бы он научил их, как открыть сеть магазинов!

Все-таки в этом его шоу-бизнесе нельзя быть просто хорошим парнем, думал хореограф. Жизненно необходимо обладать определённой долей эгоизма, высокомерия и самоуверенности, чтобы добавить себе значительности, пока не обретешь ее на самом деле, пока бредешь наугад, на ощупь между страхом и надеждой, пока не обрастешь броней и не зажиреешь под ней. Конечно, эстрада – жанр сервильный, предназначенный для обслуживания, услаждения. Она не поднимает публику к высотам искусства, а подстраивается под невзыскательные вкусы толпы. Создаются проекты, заточенные под массовое восприятие. Легко тиражируются, быстро окупаются. И как же с ними можно тягаться, если от себя лично, из себя самого – горсть драгоценной влаги – конденсат собственной боли и отчаяния? Только это не так уж безопасно. Нельзя упиваться своей болью. Когда-то Джимми Моррисон призывал бороться за право чувствовать собственную боль. Он хотел этой боли. Он убивал себя всеми возможными способами, перестал чувствовать край, за которым зияет черная дыра. И включился механизм самоликвидации. В двадцать семь лет он ушел из жизни, оставив потомкам свой призыв. Отчего ему не жилось? Его ведь любили миллионы. Любви не хватило. Но этот – не таков. Этот – живучий. В нем много жизненной энергии. Должно хватить. Чтобы выжить.

– Может, вместо того чтобы рисовать в своем воображении трагические картины карьерного краха, стоит больше верить в себя?

– А я и верю. Что мне еще остается? Слушай, я понял свою психическую проблему: во мне борются заниженная самооценка и мания величия! – развеселился вдруг парень.

– Скажи им, чтоб дружно жили. Потому что если победит что-то одно, то всё – хана! – со знанием дела посоветовал Марин. – Ты, кажется, в караоке когда-то пел? – Он кивнул на бегущую строку над входом бар.

– Я тебя умоляю…

– А что? Я так давно не слышал, как ты поешь.

– Ты не прикалываешься? Ты реально хочешь услышать?

– Реально хочу.

– Ладно, пойдем.

В баре Залескому пришлось аккуратно вывернуть микрофон из рук изрядно набравшегося соотечественника, вежливо сопроводить его к столику и даже заказать ему порцию спиртного в качестве компенсации за недополученное удовольствие.

Мальчишка замешкался, выбирая композицию. Марин замер в предвкушении. Lift Me Up! Ну что ж, неплохой выбор. Правда, он никогда не вслушивался в текст: песня выполняла роль расслабляющего саундтрека к бесконечным столичным пробкам. Но прозвучавшие слова поразили хореографа. Он счел себя прямым адресатом этого взволнованного обращения:

Что это? Он наконец озвучил цену? Он выстраивает стратегию? Исподволь готовит Залевского к той роли, которую намерен ему отвести в своей жизни? А ведь он даже не смотрел на Марина, когда пел. Как далеко он готов зайти, как далеко простереть свою сыновнюю покорность? Мельтешение противоречивых мыслей мешало принять решение сердцем. Из любви к Адмету Аполлон согласился пасти его стада. Залевский мучился вопросом, как поступить. Мальчишка молчал. И это было понятно – он уже все сказал одним только выбором песни. Вот если бы парень просто попросил… Почему бы просто не попросить? Трудно выговорить это: «помоги мне»? Возможно, он не хочет одалживаться. Ждет, что сильные предложат сами.