– Что ж ты творишь?!

Марин отложил камеру и бросился в воду, чтобы унять бурлившие в нем соки. Да мальчишка же сто раз проделывал это дома перед зеркалом! Изучал, прикидывал, на что годен. Он прекрасно знал про себя все! Этот парень – просто какой-то несчастный случай в его жизни. Но, увы, – не страховой. Где вы видели страхование от внезапной страсти, от нежной влюбленности… в не того человека?

– Ты иди, я позже приду, – сказал мальчишка хореографу, когда тот выбрался на берег. Он сидел на песке, обхватив руками колени. В его голосе Залевскому почудилось нетерпение.

– Почему? Что случилось?

– Просто хочу побыть один. Извини.

Он, оказывается, ему мешал! Кто бы еще отважился сказать такое хореографу, европейской знаменитости? Люди принимали его общество как подарок. Случись им даже просто постоять рядом, они рассказывали о такой удаче своим родственникам и друзьям! Хвастались! А уж пообщаться… А этот предпочитает ему одиночество! Залевскому казалось, что стоит только взять его за плечи, парень отшатнется, и на лице его вспыхнет неконтролируемая неприязнь или того хуже – отвращение. Залевский разозлился, подхватил торбу с камерой и зашагал к дому. На пригорке обернулся. Мальчишка сидел все в той же позе, уперев подбородок в колени. О чем он хотел подумать в одиночестве? Что с ним? Куда подевался тот, которого он видел еще полчаса назад – остро сексуальный, взрослый, дразнящий? И что творится с самим Залевским? Почему он теперь переживает не за себя, а за него? Почему так больно, в конце концов? Ему еще не приходилось ревновать человека к его одиночеству. Никогда раньше он не испытывал подобного. Это был новый опыт. И он не будет смотреть сделанные снимки. Вот не будет и все! Потому что от одного воспоминания о них становилось трудно дышать и накатывало горячее, непозволительное. И как только ему могло прийти в голову, что парень стыдиться своего тела? Просто он эмоционален чрезмерно, он хочет нескончаемого фейерверка и постоянного взвода. Что вы знаете о сексуальности? Это врожденное.

Хореограф все-таки достал камеру и даже не стал искать себе оправданий. Ему вообще едва хватило терпения донести ее до порога. Рассматривал подробно, подетально, зависал на деталях, испытывая возбуждение. Злился и выходил курить, вновь возвращался. На одном из снимков Залевского зацепил и не отпускал взгляд парня, направленный в объектив, а следовательно, на снимавшего, на него, Марина. Но чем дольше он всматривался, тем больше читал в нем, послойно, погружаясь все глубже, терзаясь от этой глубины, которая скрывала от него подлинный замысел Создателя. Или он напрасно все усложняет?

В конце концов, надо разобраться, что влечет меня к нему так сильно, думал Залевский. Голос, талант? Мало ли голосов и талантов… Его талант другого рода. Да, голос в самом деле не большой, но столько вложено в него нутра, столько подлинной страсти… Его голос неотделим от его органики: он формируется всей его индивидуальной психофизикой, всей химией. В нем есть нечто необъяснимое, что хватает за самую суть – вся эта нервная, интеллектуальная, энергетическая и гормональная конституция, так эстетски воплощенная Господом. Создал, залюбовался и поцеловал. Значит, он – избранный. Мимо него не пройдешь. И он, Залевский, не смог пройти. И теперь он чувствовал, что этот человек сочетался с ним так, словно и был для него предназначен – нервно, интеллектуально, гормонально, эстетически и энергетически. И никак невозможно любить в нем что-то одно. Невозможно разделить его на составляющие, как сложный коктейль, случайно, без рецептуры намешанный под настроение. Он оказался идеально совместимым с ним. Они словно были заточены друг под друга. И все, что ему было нужно сейчас, все, что могло его спасти – это длящееся неотрывное касание. Да пропади оно все пропадом! Он напьется и насытится им!

Мальчишка вернулся, когда совсем стемнело. Залевскому не терпелось высказаться о съемке, например: куда тебе перекачать это любительское порно? Или еще как-нибудь, но непременно обидно, непременно задеть, а еще лучше – элегантно оскорбить. Но вдруг передумал – опасался выдать себя, свою обиду, свой мучительный неотступный интерес к нему. Вряд ли парню было дело до его метаний. Если захочет поговорить, пусть сам обратится к нему. И он обратился с самым незначительным, на первый взгляд, вопросом.

– Что за книжка?

Хореограф перечитывал речь, произнесенную Оскаром Уайльдом на одном из судебных заседаний. Речь, которая вызвала восторг у публики, присутствующей на процессе. Но сакральный текст ее был в сложившихся личных обстоятельствах столь дорог Залевскому, так больно отзывался теперь в его сердце, что посвящать в него мальчишку из одного только его вежливого и праздного, по сути, интереса он не хотел. Вот если бы Марин понял, что интерес парня – искренний, и имеет отношение к нему, Залевскому, к его жизни и чувствам, то…

– Ты не хочешь мне сказать? Ты морозишься? – Мальчишка стоял поодаль, прислонившись к дверному косяку, и, чуть склонив голову, смотрел Залевскому в глаза.

– Я не знаю, как ты это воспримешь.

– Вот заодно и выяснишь.

Пожалуй, хореограф был к этому еще не готов – к окончательному выяснению. Он доверился естественному ходу событий и не хотел их форсировать. Но речь Уайльда удивительным образом оставляла место для трактовок и разночтений. И он рискнул.

– На суде Уайльд сказал: «Любовь, что таит своё имя» – это в нашем столетии такая же величественная привязанность старшего мужчины к младшему, какую Ионафан испытывал к Давиду, какую Платон положил в основу своей философии, какую мы находим в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это все та же глубокая духовная страсть, отличающаяся чистотой и совершенством. Ею продиктованы, ею наполнены как великие произведения, подобные сонетам Шекспира и Микеланджело, так и мои два письма, которые были вам прочитаны. В нашем столетии эту любовь понимают превратно, настолько превратно, что воистину она теперь вынуждена таить свое имя. Именно она, эта любовь, привела меня туда, где я нахожусь сейчас. Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного. Она интеллектуальна, и раз за разом она вспыхивает между старшим и младшим мужчинами, из которых старший обладает развитым умом, а младший переполнен радостью, ожиданием и волшебством лежащей впереди жизни. Так и должно быть, но мир этого не понимает. Мир издевается над этой привязанностью и порой ставит за нее человека к позорному столбу».

Хореограф отложил книгу. Это был манифест, под которым он мог подписаться. Он и под более откровенным манифестом не побоялся бы подписаться. Наверное. А впрочем, зачем врать себе? Это было его личным восприятием действительности. Он таил это глубоко внутри, не швыряясь манифестами, не отдавая себя на съедение толпе. Но реакции мальчишки он ждал с волнением.

– Там ведь, кажется, все закончилось печально? Я фильм смотрел со Стивеном Фраем. Герой сделал жизненный выбор между своими сыновьями и любовником в пользу любовника. И его посадили в тюрьму.

– Мы не всегда вольны в своем выборе, – попытался оправдать Уайльда Залевский.