из Города помрачением рассудка, похожа была на исчезнувшую г-жу Нуайе. Приведенные на опознание слуги это удостоверили. Из обрывочных речей, которые она вела в беспамятстве после того, как ее отъезд в преисподнюю по Фламиниевой дороге был приостановлен полицейскими распоряжениями, получалось, что она сознавалась в убийстве г-на Нуайе. Когда удалось усилиями врача и сиделки привести ее в чувство, она подтвердила те обвинения, которыми в бреду отягощала свою совесть, рассказав, что г-н Нуайе, обольщенный одним давним кредитором, который, оставив далеко в прошлом свою нравственность, вместо нее вынес оттуда блестяще развитое красноречие, согласился на предложение простить ему долг взамен на похищение г-жи Нуайе, ставшей предметом его столь же непристойной, сколь и неистребимой склонности. У них условлено было обставить это как ночное нападение, но завязавшееся между ними гнусное препирательство о деньгах, а затем и обнажившиеся клинки объяснили ей суть происходящего, и покамест их шпаги лязгали кругом Берниниева фонтана, она, лишенная сил скрыться, нашла, однако, силы призывать небесное правосудие на головы им обоим. Когда г-ну Нуайе, подвернувшему себе ногу, удалось все же ранить разбойника, тот скрылся, озабоченный своим ранением более, нежели видами в отношении г-жи Нуайе, и прихватив откатившуюся шпагу ее недостойного супруга скорее из соображений безопасности, нежели корысти. Покамест г-н Нуайе, зовя на помощь, приподымался и падал на камнях, а в его лице читались одновременно телесная боль, суетливость нечистой совести и бессильный гнев человека, не имеющего способов ни скрыть, ни украсить свою вину, г-жа Нуайе, словно в задумчивости, подошла к нему, вынула его кинжал и вогнала ему, как хотела надеяться, в сердце. Маска, взятая ею в мысли, что они направляются на маскарад, выпала, и, видя ее напитанную растекшейся кровью г-на Нуайе, она не стала ее поднимать и бросила вместе с супругом. Ее дальнейшие действия, вплоть до того момента, как полицейские высадили дверь в ее комнате на постоялом дворе, представляли больше интереса для проповедника, обдумывающего речь на слова Соломона «Нечестивый бежит, когда никто не гонит», чем для следователя, озабоченного отчетом перед папой.

«Если бы удалось прежде общего восстания мертвых воскресить г-на Нуайе ради вопроса, как было дело, — заметил кавалер Бернини, — то, я думаю, он обвинил бы супругу в разврате, римского приятеля — в коварстве, их обоих — в намерении лишить его редкостной коллекции, а самого себя — в грехе самоубийства, свершенного после того, как он убедился в презренном корыстолюбии своей жены и ее желании избыть его со свету руками римского бродяги. Маска была его, он таскал ее с собою после какого-то пиршества, забывая вынуть, и выронил наконец, в предсмертных мученьях ползя по холодной площади. Как бы там ни было, вы не найдете правды в этой истории».

Г-н де Лионн заметил, что этот вывод печален, но сам по себе не придает своеобразия происшедшему.

«Как и любое применение в басне, — сказал кавалер. — Не говорил ли я вам, любезный мессер де Лионн, что покойный, кроме поручений, касающихся до его святейшества, имел некоторые, относящиеся до меня лично? Явившись однажды ко мне с визитом, он представил, что его высокопреосвященство, занимаясь в Париже отделкой нового дворца, задумывается над тем, чтобы придать совершенный вид залу для спектаклей, и поскольку отличающийся безукоризненными дарованиями г-н Ле Мерсье, в чьих руках находятся все работы, готов предоставить вопрос об этом зале решению его высокопреосвященства, тот помышляет о моей кандидатуре, зная, что в вещах, принадлежащих до театрального устройства, мне нет равных. Г-ну Нуайе поручено было под рукой узнать, можно ли меня склонить к этой поездке. Кроме того, г-н Нуайе отличался безответной страстью к ваянию, ласкаясь по недолгом упражнении открыть в себе замечательные способности, ибо, как всякий человек обыкновенного ума, он не был склонен признавать простого мотива в намерениях, внушаемых ему чистым тщеславием. Я уступил ему кусок печеного мрамора (marmo cotto): он испытывал некоторое время и свое, и его терпение, действуя резцом там, где осторожность взывала к бураву, и добился, что по мрамору пошла трещина; он вернул его мне, и я с Божьей помощью надеюсь сделать из него маленького сатира с флейтой и сорокой, которого представлю на ваш суд, как только он будет закончен. Шедевры чужого ремесла, собиранию которых с таким увлечением предавался г-н Нуайе, видимо, рождали в нем чувство господства над вещами, не дававшимися ему иным способом».

Г-н де Лионн высказал соболезнование мессеру Сальвестро, чье расследование зашло в тупик без надежды на лучшее. «Стоило бы посоветовать ему, — сказал кавалер, — послушать, что толкуют об этом в городе, и представить на утверждение его святейшества ту версию, которая покажется правдоподобной. Как ваятель, чтоб передать синеву вокруг глаз, должен углубить мрамор в этом месте, так молва, перелицовывая действительно случившееся, придает ему достоверности в глазах людей». Г-н де Лионн обещал передать это остроумное предложение мессеру Сальвестро, который, склонившись на него за отсутствием лучшего, подслушал в зеленной лавке разговор, раскрывший ему глаза на всю подноготную этого дела, так что он сам потом удивлялся, как не додумался до этого раньше. В это время г-н де Лионн, отозванный некими делами в Париж, вынужден был проститься со своими римскими друзьями и, к сожалению, покинул Город раньше того момента, когда следственный отчет, составленный на новых основаниях, вполне удовлетворил его святейшество, а его бюст, завершенный кавалером Бернини, вызвал новые похвалы дарованию последнего, единственным недостатком которых было то, что они не досягали до высоты своего предмета.

Когда Дисвицкий заканчивает рассказ, все уважительно молчат.

— Вот сейчас бы так, — мечтательно говорит Петя, но к чему это относилось, не поясняет.

— И какие, Платон, из этого выводы? — агрессивно спрашивает Валентин Михайлович.

— Выводы те, — говорит Дисвицкий, — что хорошо поставленное мировоззрение никогда не мешало успеху следственных действий.

— Я это запишу, — решает Петя и возвращается к протоколу.

— А к данному случаю, — интересуется Валентин Михайлович, указуя на простертого Недоручко, — эта мысль применима?

— К этому-то, — говорит Дисвицкий с легким призвуком пренебрежения. — Почему же нет. Тут как раз все понятно. Пиши, Петь. «В ходе осмотра трупа было установлено, что его владелец Недоручко В. А. был убит гражданином Расомашкиным Т. Н., без определенного места работы, периодически задействовавшимся в массовых сценах мюзикла „Бдящее чудовище“. Убийство произошло в ходе ссоры на бытовой почве, причем после убийства ссора более не возобновлялась».

Все смотрят на Дисвицкого с нестерпимым интересом, ожидая чего-то вроде «он видит ваше отражение в кофейнике», а тот держит паузу, как Гаррик-младший, и Валентин Михайлович наконец не выдерживает и говорит:

— Ну ладно, не томи! Откуда узнал?

— Если вы, коллеги, — говорит Дисвицкий, — приподнимете любое, на ваш выбор, из верхних век у потерпевшего Недоручко, то