[благотворительность], на ремонт мечети, на дорогу. Но мы всегда об этом узнавали. И не потому, что об этом говорили люди, понимаешь?

– Потому что он говорил, – подсказал я, и Абдурахман кивнул.

– Он не мог… ну… как сказать… он не мог сделать хорошую вещь и отпустить. Он хотел, чтобы об этом рано или поздно все узнали, поэтому мог через неделю или месяц это случайно сказать. Знаешь, как говорят? Давай садака так, чтобы одна рука не знала, что делает вторая. А он… по-другому делал. И своих девочек он расхваливал. Так говорит моя жена. Видишь? Даже до их женских ушей доходило то, что он говорил о девочках. У нас не принято рекламировать дочерей. Это женские дела и разговоры. Ты можешь показать своего сына, сказать, какой он молодец, не при нем, конечно, а так, в своем кругу. Но девочки должны быть скромными, что надо, мы сами узнаем, спросим – а тут получается, что он сам их скромность… ну это… как сказать? Раздавал людям, – кое-как завершил Абдурахман.

Судя по всему, он был образованным, да, говорил с акцентом, да, иногда не мог четко выразить свою мысль, но он точно не был сельским простачком. Он всегда искал способ выразиться наиболее точно, вспоминал, как лучше перевести свои слова на русский.

– А конфликты?

– Ну, у него часто было слово за слово с кем-нибудь. Он говорил много о людях свысока. Говорил о своем… примере. Что он, мол, такой, а вот ты тоже должен быть как он. Понимаешь? – Я кивнул. – И конечно, многие так не любят, когда говорят. Тихо покажи хороший пример, зачем упрекать кого-то, что он такой-сякой и должен с тебя пример брать? Но Хабиб не был плохой человек. Нет. С кем бы он там ни сцепился, у нас же жители тоже такие чуть-чуть… боевые, да? На его это… статус тоже не смотрели. Что как было, в глаза говорили и спорили. Но чтобы его за это убить? Конечно, нет. Никогда в жизни.

– А что вы можете сказать про эти разборки, связанные с водой?

– Ну, там несколько человек с трудом себе провели воду к концу села. Напор тут маленький, а в конце села вообще чуть-чуть идет. А тут Хабиб построил свой замок. Других вариантов у него тоже не было, так что он воду хотел к себе пустить. Три-четыре хозяйства были против, но они никогда не устраивали разборки, не ругались. Иногда спорили, и имам пытался маслиат [примирение] сделать. Не знаю, чем закончилось.

– А какие это люди, с которыми он спорил?

– Все хорошие. Все. Как один все молодцы, богобоязненные, тихо свои дела делают. Дружные братья. Ни за что никто бы из них не сделал ему ничего плохого. Тем более за воду. Она же баракат Аллаха.

Я подумал, что если вода – это баракат Аллаха, то можно было бы дать возможность и ему провести воду.

– Поэтому они и оставили его.

– Кого оставили?

– Хабиба оставили. Целый год с ним воевали, а в конце концов дали провести воду.

– Дали? – От удивления я подался вперед.

– Да. Он собирался начать весной. Снег пошел, уже ничего не сделаешь. Земля тоже замерзла.

– Хорошо. – Я пытался вспомнить, что еще нам надо обсудить, и сообразил наконец: – А что вы знаете про конфликт Хабиба и Муртуза?

– Какого Муртуза?

– Муртуз, он живет напротив Хабиба. Мне сказали, что это дом отдельно от всех. У него сын еще есть…

– Гасан, – перебил меня Абдурахман.

– Да. Мне сказали, что ваши конфликты чем-то похожи.

– Бедный человек Муртуз. Жены нет, давно умерла. Сам больной, еще и сын тоже.

– А чем болен Муртуз?

– Не знаю, как это называется. У него руки трясутся, и сам уже старый. Где-то шестьдесят, наверное, ему, но выглядит старше из-за здоровья.

– Расскажите все, что о нем знаете, и про их конфликт с Хабибом.

– Муртуз раньше был известным человеком. У него был большой мебельный цех. Там работало много людей, и мой отец тоже. Лет двадцать – двадцать пять назад. Там пожар случился в начале девяностых. Все сгорело. Исчез цех. Потом через год жена тоже умерла. У нее с сердцем всегда были проблемы. И остался Муртуз, уже за сорок лет, с ребенком, которому было один-два года. Не знаю. Перестал говорить с людьми. Продал все, что осталось, и построил себе дом подальше ото всех. И все. Молчит.

– В смысле? Совсем?

– Я тебе скажу, что уже не помню, когда в последний раз слышал его голос.

– А с Хабибом что у них?

– Я особо ничего не знаю. Они, кажется, пришли тоже свататься к старшей дочке. Бедный Муртуз. Конечно, никто бы не отдал ее за его больного сына. Но он, видимо, сам уже не понимает, что происходит вокруг. У них какой-то спор случился, и соседка сказала, что Хабиб их чуть ли не палкой или веником прогнал. У Гасана, кажется, даже кровь была. Не знаю. Может, ударили его по голове.

– Как думаете, Муртуз мог сделать такое?

– Отомстить? Муртуз? – удивился Абдурахман. – Нет, конечно. Он, наверное, даже ложку в руках держать не может.

– А сын? Ему сейчас больше двадцати вроде.

– Нет. Я же говорю, больной он. Как сказать… Слабоумие, да? Не знаю. У него с головой не очень хорошо, но вряд ли его когда-нибудь вели в больницу. Всегда такой был.

– Он неадекватный? Может, он причинял кому-нибудь вред? Может, животным, детям? Просто по улице ходил и ругался сам с собой? Бросал в людей камни?

– Никогда не видел. Он тихий мальчик. Ходит в магазин, домой. Иногда гоняет колесо по дороге. Гуляет по лесу сам по себе. Он может разговаривать, но он сам тоже трусливый. Мы иногда что-нибудь покупаем в магазине им, продукты, и даем Гасанчику. Он всех нас знает. У нас небольшая группа в мечети, на уроки ходим.

– Уроки?

– Коран, чтение.

– А, понял.

– И мы иногда… нехорошо говорить. В общем, он знает нас всех имена, где мы живем, тоже знает, но все равно всегда слегка