— Мне очень нравятся тигры.

— Правда? — спросил я.

— Ага, — сказала она. — В смысле, не то чтобы я их собирала, или что, но они мне правда нравятся.

— И мне, — сказал я и поцеловал ее. — Это ведь не глупо, правда?

— Нет, мне правда нравится. Прикольно, — сказала она. — Это, ну, так на тебя похоже.

— Я подумал, ну, ты же не носишь украшения, так что, ну вот, — сказал я. — Я не хотел этого, знаешь, «Давай дружить» и все такое.

— Мне нравится, правда, нравится, — сказала она, обвивая мою шею руками.

— Ну хорошо, — сказал я. Мы сели на диван, тигр в шарике на коленях Дори.

— Эй, — сказала она.

— Да?

— У меня есть секрет.

— Правда? — спросил я.

— Правда, — сказала она.

Она придвинулась ближе ко мне и поднесла губы к моему уху, и произнесла слова, слова, которые должны были изменить мою жизнь, бесповоротно:

— У меня дома никого нет.

— Правда, — переспросил я, выпрямляясь и улыбаясь.

— Правда, — повторила она, подмигивая.

— И?

— И у меня дома никого нет, — снова сказала она, и мы поднялись и побежали, вдвоем, рука в руке.

Я никогда раньше не бывал в комнате Дори, не говоря уже об остальном доме. Меня пускали не дальше крыльца, вот, собственно, и все. Комната Дори была вся белая, с красным ковром, и все в ней было такое чистое, на стене висел плакат с Дэвидом Боуи, затягивающимся сигаретой, а на узкой кровати лежали подушечки в форме сердец, что, признаться, меня удивило.

— Итак? — сказала она, вроде как нервничая. — Вот собственно. Это моя комната. Что думаешь?

— Мило, — сказал я.

— Точно.

— Правда.

— Ну и? — сказала она, вроде как хлопая в ладоши.

— Ну и, — сказал я, и мы начали целоваться и обниматься, падая на кровать. В одно мгновение коричневая рубашка Дори оказалась расстегнута, мой свитер стянут, ее блестящие черные ботинки на полу, мои штаны спущены, ее джинсы сняты, ее носки стянуты, ее волосы у меня на лице, ее рот у моего подбородка, ее коричневый атласный лифчик расстегнут, мои штанины опущены на ботинки, ее руки стягивают с меня футболку через голову. Мы быстро нырнули под бежевое покрывало, она помахала в воздухе белыми трусиками, бросила их на пол и засмеялась. Я касался ее кожи, такой гладкой, такой ароматной, и почему-то она покрылась пупырышками от холода, и я, вроде как неловко, стянул с себя трусы и сбросил их с кровати и затем, внезапно вспомнив, сел прямо и полез в карман штанов за резинкой, которую как-то дал мне Майк.

Вернемся:

Майк на стоянке у аптеки «Оско Драг», облокотившись на детскую карусель, прикуривая сигарету, достает из заднего кармана кошелек, открывает его, вынимает завернутый в фольгу презерватив и говорит: «Без него ни шагу. Ты же не хочешь вдруг оказаться папочкой, правда?»

— Правда, — говорю я.

— В общем, покупай новый раз в месяц, — говорит он. — А то мало ли что.

— А то мало ли что, — повторяю я.

— Держи, — говорит он.

Затем:

Майк сидит на буром диване в своем подвале в белом несвежем белье, крутит косяк, время от времени оглядывает маленькую комнату, качает головой, улыбается. Говорит «Придется тебе вернуть мне ту резинку», и подмигивает мне, потому что в спальне его ждет Эрин Макдугал, и я, открыв кошелек, вручаю его ему и еще улыбаюсь.

Затем:

Майк как сумасшедший вылетает из «Оско Драг», на бегу хватает меня за руку, набирает скорость — через стоянку, через железнодорожные пути, через забор, на кладбище, я едва дышу, сердце в ушах, он достает из-под джинсовой куртки новенькую упаковку презервативов, вручает мне несколько, говорит: «С ребрышками», и задыхаясь: «знаешь, чтоб ей было приятно».

— Ага, — говорю я, сгибаясь, пытаясь дышать.

— Вот этот, — говорит он, кладя на мою ладонь маленький кружочек из фольги. — Вот этот принесет тебе удачу.

Затем:

Мысленный альбом с фотографией каждой девчонки, которую я видел, о которой думал, на которую смотрел: те, с которыми знакомил меня Майк, девчонки вроде Гретхен, в которых я был влюблен, девчонки, с которыми я так и не заговорил, вроде той, что работала в «Спенсерз Гифтс», в торговом центре, девчонки, девчонки, казавшиеся такими невозможными, такими недостижимыми.

Возвращаясь:

Через плечо я посмотрел на Дори, которая все еще смеялась, поднимая и опуская ножки, чтобы покрывало взлетало и падало, как волна, и бормоча: «Побыстрей, я замерзла». Я повернулся, разорвал упаковку, забрался обратно под покрывало и сказал: «О'кей, ты мне подсказывай, ладно?»

— Ага, — сказала она, закатывая глаза.

— Знаешь, у меня это первый раз.

— Ага, — сказала она, закатывая глаза снова.

Дори, Майк и я сидели в подвале и проводили спиритический сеанс, пытаясь вызвать каких-то духов, да-да, и Майк сказал, что все равно все это чушь собачья, и ушел в свою комнату звонить Эрин Макдугал, чтобы, ну знаете, заботу проявить, и мы остались вдвоем с Дори, и наши руки касались маленькой белой стрелки, двигая ее от края к краю доски со всякими буквами и цифрами, и словами, и разной такой ерундой, мы оба хихикали и смеялись, и я спросил: «А тебе когда-нибудь удавалось вызвать привидение?», потому что это была ее доска, и она сказала: «Да, мы с Дженни Элвуд постоянно этим занимаемся», и я сказал: «А вы, подруги, уверены, что не сами двигали стрелку?», и она сказала: «Конечно, уверены», и мы продолжали двигать стрелку туда-сюда, пока она вдруг не остановилась сама по себе, отказываясь поддаваться нашим рукам, и я не понял, удерживала ли ее Дори или все-таки нет, но Дори спросила: «Дух, ты пытаешься с нами связаться?», и стрелка встала на «да», и тогда она сказала: «Ты добрый дух или злой?», и стрелка прошлась по буквам Д-О-П-Р-Ы-Й, и Дори сказала: «Может быть, это маленький мальчик или что-то в этом роде, поэтому не умеет писать правильно», и я сказал: «Да, может быть», и тогда она спросила: «Ты ребенок?», и стрелка сразу направилась к «нет», и Дори спросила: «Как ты умер?», и буквы были Б-О-Л-Е-Н, и мы с Дори посмотрели друг на друга удивленно, и я попытался остановить движение стрелки, но она и вправду двигалась, и я сказал: «Правда ли, что я по настоящему, искренне нравлюсь Дори?», и Дори посмотрела на меня и улыбнулась, будто удивившись тому, что я спросил об этом, и вот так просто стрелка медленно скользнула к «да».

Перед началом уроков я стоял на коленях у своего шкафчика, перебирая запиханное туда барахло, в поисках тетрадок по религиоведению и по химии, как будто в тумане, думая только о Дори — ее волосах, ее руках, ее лице — и напевая эту песню, которую всегда пела она сама, «Перемены» Дэвида Боуи, не зная даже толком слов, кроме «Пере-пере-пере-мены, обернись и встреть…» — я не знал, что там дальше, и просто пел «повернись и встреть свой день», потому что было типа самое начало хренова школьного дня, хотя позже я выяснил, что строчка звучала как «повернись и чудо встреть», что тоже вполне бы подошло, знай я об этом заранее. Я стоял на коленях, вороша горы домашних заданий, тетрадок, проваленных тестов, каких-то листков, исписанных названиями моих музыкальных групп, одновременно с этим пытаясь завязать свой черный галстук, и тут боковым зрением заметил Джона Макданну, его большое, квадратное, белесое лицо, его непропорциональное тело, продвигающееся по коридору по направлению ко мне, все увеличиваясь в размерах, и прежде чем я понял, что происходит, я почувствовал, как об меня стукнулось куриное яйцо. Я сразу понял, что это, чувство было в точности таким же, как тогда: странный резкий ожог от скорлупы, стекающая по шее вонючая липкость, комки желтоватой слизи на белой рубашке и черных штанах, слипшаяся белая масса, застывающая в волосах. Я посмотрел ему в глаза, когда он уходил, а он засмеялся смехом гиены, кивая двум своим приятелям, и в голове моей все вдруг встало на свои места. Тот первый раз не был случайностью, вовсе нет. Он выбрал меня, зная, кто я такой, или хотя бы как я выгляжу, — зная, что я легкая мать ее мишень, слюнтяй, слабак, который ни за что не даст отпор. И во всей этой истории именно осознание этого причинило мне боль.