скажите Ордин-Нащокину, что я объявлюсь перед ним под именем барона Сторка. Мой пароль: «Без права на славу», отзыв посла: «Во славу государства Российского». Запомните? Архангельск и пароль!

– Запомню, сударь, не изволите беспокоиться!

– Вот и спасибо. Мне пора уходить. Кланяйтесь в Москве!

– Всенепременно!

Фон Хорн помахал Котошихину рукой и ушёл. Спустя некоторое время с датского корвета начали спускать шлюпку, а вскоре на палубе опять появился сам агент Нащокина. Он был в парике, в одежде для торжественных приёмов и с тростью. Гришка молча наблюдал за всей процедурой, но швед и глазом не повёл в его сторону. Он с важным видом уселся в шлюпку, сложил руки на коленях и приказал матросам отвезти себя на берег. Шлюпку болтало, как яичную скорлупу, и казалось, что волна вот-вот её перевернёт, но она упорно шла к берегу навстречу ветру. Неведомо было Котошихину, что Хорн совсем недавно отыскал следы самозванца Тимошки Анкудинова в голштинском герцогстве и сообщил об этом в Москву.

Гришка походил некоторое время по палубе, продрог от ледяного ветра и пошёл спать. Уснуть он не мог, проворочавшись на жёсткой постели до первых лучей солнца. Не давала покоя встреча с фон Хорном, верно служившим Москве и доверившимся ему без всякой опаски. Выходит, какому-то иностранцу было больше дела до благополучия русского государства, чем ему, исконному русскому дворянину? Коварный план шведов не понравился Гришке, и он к утру начал даже подумывать о том, чтобы сбежать с корабля и тронуться в обратный путь на восток. Может быть, важные секретные сведения, с которыми он вернётся в Москву, смягчат наказание? А может, его даже ждёт награда царя? Повинную голову меч не сечёт? Оказывается, не порвалась ещё ниточка, связывающая его с далёкой родиной. А он-то думал, что все концы обрублены и возврат домой даже в мыслях не возможен.

А Эберс? Проклятый швед – ловко он подсидел Котошихина! Нет, видать путь ему лежит один – к деловитым, расчётливым и холодным свеям.

После этой ночи мысль о том, чтобы вернуться домой, некоторое время не возникала – ниточка порвалась. Но в голове, однако, непрестанно вертелась мыслишка о том, как бы предупредить Москву о нападении свейских кораблей на Архангельск и тем самым загладить свою вину перед царём-батюшкой. Шведы – шведами, но нужно и свою выгоду блюсти.

Шкипер не обманул Котошихина – «Провидение» вышло из Любека через три дня, а ещё через два дня корабль стал на якорь в порту Кёнигсберга.

Знакомые песчаные отмели, острые шпили на замке герцога, погрузка прусского зерна, последние часы ожидания… Гришка, заросший, немытый и оборванный, как нищий, постоял-постоял на палубе и ушёл к себе в каюту. Неинтересно было возвращаться на то место, которое уже однажды лицезрел.

Наконец шкипер получил команду от своего агента и снялся с якоря, беря курс на северо-восток. Только корабль взял теперь курс не на Ригу, а Нарву. Котошихину надо было бы попасть в Ригу, где находился шведский генерал-губернатор Хорн, но тут уж ничего поделать было нельзя. Нарва так Нарва, все равно шведские владения! Здесь, в Ингерманландии, тоже есть генерал-губернатор.

В последний день октября «Провидение» вошло в устье реки Наровы и причалило к левому её берегу, на котором располагалась шведская крепость Нарва. На правом берегу возвышались величественные стены Ивангорода, заложенного в 1492 году ещё при царе Иване Третьем. Исконно русская крепость, Ивангород несколько раз переходил в руки шведов, возвращался обратно, а вот теперь, в соответствии со Столбовским миром 1617 года, Ивангород стал северным пригородом – форштадтом – Нарвы. Двадцатидвухметровые стены, выдержавшие многочисленные осады, даже издалека представляли собой грозный и неприступный вид. С высоты круглых башен – Пороховой, Колодезной, Девичьей и других – можно было просматривать местность на многие вёрсты вокруг. Из Колодезной башни вёл потайной ход к выстроенному с внешней стороны – у самой реки – в три яруса капониру, позволявшему держать под обстрелом всю реку и противоположный южный берег. Зодчие Владимир Торкан и Маркус Грек славно потрудились здесь сто пятьдесят лет тому назад.

Здесь в Ивангороде отсиживался беглый дьякон Сидорка, выдававший себя уже после Гришки Отрепьева и Мишки Молчанова за царевича Дмитрия Ивановича. Здесь оставалось ещё кое-какое русское население, которое не теряло надежды и ждало возвращения русских воинов.

На переходе между Пруссией и Лифляндией Котошихин занемог и слёг в постель. Ослабленный в путешествиях организм начал давать сбои. К тому же его, по всей видимости, в дороге где-то просквозило, и под приход к месту назначения он с постели уже не поднимался. Ломило кости, вступило в поясницу, болели грудь, голова, а всё тело пылало от жара. Шкипер сжалился над своим несчастным пассажиром, поил его каким-то снадобьем и крепким грогом, но хворь не проходила.

В порту стояли несколько причаленных шведских «купцов». Как только «Провидение» встало у причала, на борт тотчас же поднялся шведский офицер и приказал разгружаться. Котошихин вылез на палубу и обессиленный уселся на кнехт. Его прошиб пот, сердце вот-вот должно было выпрыгнуть из груди. Шкипер пошептался о чём-то со шведом, кивнул в его сторону головой и подал знак, что тот может сходить а берег. Гришка слабо улыбнулся в ответ, встал и на дрожащих полусогнутых ногах, держась за поручень, по деревянным сходням стал спускаться вниз. Немец обошёлся с ним всё-таки по-хорошему. И в еретической Европе, видать, водились добрые люди. У самой земли его нагнал шведский офицер.

– Кто вы, откуда и зачем прибыли в шведские владения? – строго спросил он Котошихина, как только ступил на землю.

– Подданный польского короля Ян Александр Селицкий, ваша милость. – Гришке почему то пришла мысль до поры до времени не раскрываться перед шведами, а пожить в городе, узнать обстановку, а потом уж действовать, смотря по обстоятельствам. – А прибыл я из Любека, чтобы…

Договорить он не успел. Глупо улыбнувшись, он закачался и со всего маху хлопнулся лицом оземь. Что было дальше, он не помнил, потому что потерял сознание.

Очнулся он в полумрачной тёплой комнате и в чистой постели. На тело его была натянута свежая длинная полотняная рубаха, какие носят только на Руси. На столе стоял жбанчик с мёдом и пучок духовитых сухих трав, пахнущих детством. Вспомнилось, как матушка его собирала всякие лечебные травки и лечила ими от простуды отца и Гришку. Где он и кто это позаботился о нём?

Словно специально поджидая этот вопрос, дверь отворилась, и в комнату вошёл дородный, но подвижный мужчина лет сорока пяти с длинной бородой. Он подошёл поближе, нагнулся над Гришкой и, подмигнув правым глазом, спросил:

– Ну, как, человек Божий, обшитый кожей, – оклемался?

– Где я? – с трудом двигая пересохшим языком, спросил Котошихин.

– Ты – у добрых людей, у своих, значит.

– Кто ты, мил человек, будешь?

– Я то? – Мужик снял шапку, положил её на стол и присел на кровать. – Я – человек Божий и тоже, как ты, обшит кожей. А вообче-то я – гость ивангородский Кузьма Афанасьевич Овчинников. Мы, понятное дело, не из гостиной сотни – хвастать не стану, но и не из последних.27 Торговлю рыбную держим крепкую и надёжную. В земли свейские и на Неметчину возим свой товар. Да… А ты кто будешь?

Гришка закашлялся и отвернулся в сторону.

– Не хочешь говорить, значит? – добродушно сказал Овчинников. – Ну, как хошь! Дело твоё, хозяйское. Мне до тебя антиреса большого нет. Сжалился я над тобой, вот и пригрел. Да как не пожалеть душу православную? Ты же православный христианин, ась?

– Откуда это тебе известно? – прохрипел Котошихин.

– А вот известно! – засмеялся купец. – Чего только ты в беспамятстве тут не буровил!

– А что я говорил? – испугался Гришка.

– Да ничего особенного, – успокоил его Овчинников. – Мамку звал, батюшку… Потом энта… князя какого-то ругал. Да мне-то что? Просто скумекал я, что ты наш, православный.

– Это истинная правда, – подтвердил Котошихин. – Спасибо тебе, купец, за помощь. Не дал погибнуть на чужбине от немощи и болезни лютой.

– Да не за что, сударь, меня благодарить-то! Приташшили тебя на гостиный двор солдаты свейские да и бросили. Говорят: «Вот, купцы, вам, мол, делать нечего, так займитесь больным человеком.» Я и подобрал – жалко стало. Тебя