ни много ни мало, Отечественной войны первой степени. Вот наградной лист, черным по желтому: в 1942 году был командиром отделения взвода противотанковых ружей, во время атаки после гибели наводчика в Киевской области выдвинулся сам с ПТРом и под ожесточенным огнем противника «метким огнем из ружья поджег два средних танка противника и подбил одно самоходное орудие «Фердинанд». Кто ж тут крыса бухгалтерская, уголовник и пособник оккупантов? Неужто этот?

Сам Кузнецов на этом героическом фоне не смотрелся: сугубо штатский товарищ, с дипломом Харьковского инженерно-строительного института. Хотя в РККА с первых дней войны, и вот сухо перечисляются факты из наградного листа на единственный его орден, Красной Звезды. Если не вдумываться, ничего героического: стройки, стройки, стройки.

Сотни землянок, жилых и технических, корпуса, столовые, казармы и прочее на общую сумму… ничего себе. Более полумиллиона рублей. Сорокин вытер выступивший пот.

Земляночные городки строили для аэродромов. Приводились и названия, которые теперь, кроме воевавших там, вряд ли кто и вспомнит: Белосток, Высоко-Мозовецк, Вельск, Россошь, Березино, Свислочь…

«Серегу бы спросить, как бы он героически летал, если бы всего этого не было или строилось лишь бы как».

Сорокин колебался.

Не верилось, что военстроители способны просто, внахалку подтибрить гусеничный трактор, протащив его через полстраны из Кременца в Москву. Просто быть не может. По всему видать, не тот это трактор, потому и отписались товарищи из шахтуправления не непосредственно в прокуратуру, а в местное отделение и не грозным запросом, а скорее для очистки совести. Не исключено, что просто инвентаризация грядет, и состряпали оправдание, что принимали меры для розыска пропавшего трактора, а может, и сами куда-то его дели.

История про облигации, поведанная Остапчуком, — о том, что покойный казначей Павленко, собрав с личного состава и вольных деньги, не выдав облигации, — была возмутительной. Однако тоже не была чем-то из ряда вон выходящим.

Центральные газеты пестрили письмами рабкоров и просто жалобами трудящихся такого же рода: денежки собрали, а облигации зажали. Людей можно понять: размер годовой подписки вырос до небес, и на местах, желая выслужиться, потрошили трудящихся с рвением не по разуму, сводя к нулю результаты от снижения цен. И гражданских потрошили, а уж в военчастях иной раз творилось черт знает что. Так брали за горло, что подписывались на госзаем аж на полтора, а то и два месячных содержания.

«Иное дело, если Павленко деньги себе прикарманил, — предположил Сорокин, — смелое предположение? С учетом его биографии — нет, вполне закономерное. Интересное совпадение: буквально тотчас, как всеми обиженный Ванин сболтнул про облигации, что, помимо сержанта Остапчука, слышал другой из увээр, как его… Максименко Алексей. Всего несколько часов спустя имела место поножовщина с фабричными, и Ванин чудом остался цел. Говорить, правда, не сможет еще долго. И ведь, как на грех, нападавшие — те самые колхозники-драчуны, с которыми накануне вышел бой. Они, видите ли, специально задержались по пути в родные места, а кто сообщил, где обидчик Ванин будет, — не говорят, молчат, а то и не знают. И не придерешься».

Сорокинский взгляд упал на две скверные копии, ни разу не замеченные. Изготовлены они были на папиросной бумаге, прильнули к более толстым листам. Одна подтверждала вынесение благодарности инженер-полковнику М.М. Кузнецову за активное участие в благоустройстве объектов, подведомственных МГБ СССР. Вторая была такого же типа, но уже за подписью заместителя начальника Управления устройства тыла и снабжения Генштаба…

Сорокин, сняв очки, нещадно тер переносицу, точно пытаясь убедиться в том, что зрение не подводит.

«Генерал-майор И.С. Шамонай. Что, тоже совпадение? Как же. Любовница Кузнецова — дочка штабного хозяйственника, а ее обманутый муж — гэбэшник-снабженец. Ну и компот, прямо-таки семейный подряд».

Тут неожиданно выяснилось, что кто-то уже терпеливым дятлом давно постукивает в дверь.

— Войдите, открыто.

Глава 17

В кабинет проник Колька Пожарский, смущенный и непривычно притихший.

— Я, Николай Николаевич, это…

— А, тезка. Давненько не виделись, — сдержанно заметил Сорокин, который все-таки был задет тем, что после суда Колька так и не удосужился до него дойти, хотя разговор об этом был, и не раз.

— Да, — согласился пацан, — но я не по этому поводу. Я тут это… насчет Кузнецова.

«Вот тебе еще совпаденьице. Любопытно, что поведает этот умник», — подумал Николай Николаевич и вслух осведомился, довольно едко:

— Так прямо и ко мне. Чего вдруг? Чего не к приятелю твоему, Палычу?

Колька чуть покраснел, но сообщил вполне спокойно, пусть и угрюмо:

— Потому речь еще и о Гладковой.

— А, моменты ревности и страсти. Это у вас двоих переходящая инфекция. Ладно, — Сорокин указал на стул, — садись, излагай.

Слушая Колькину речь, сбивчивую, но все-таки по-своему толковую, Сорокин думал о том, что парень хоть и все еще дурак, но наблюдательный и с интуицией. И что, пожалуй, при такой его глазастости не стоит светить перед ним серой папочкой с буковкой «К.».

«Нет, товарищи, никакой это не бред, не совпадения. Много темного и неясного. Может, и это только вершинка, как у айсберга, — размышлял он также, продолжая перебирать листы и делая незаинтересованный вид, — но, во-первых, это не наше дело. ОБХСС, товарищи из госбезопасности — это их огородик. Кто поручится за то, что они уже не работают? Ну как спецоперация, разработка, а мы тут влезем сапожищами. Нагорит, не говоря об остальном. Во-вторых, подозрения подозрениями, но вот бумажки-то!.. Все свидетельствует о том, что перед нами человек советский, честный. Да, со связями, но это дело неподсудное».

— …и тут Оля говорит: железку никакую тянуть не будут, мама Кузнецову жесткие условия поставила: по-кривому, вне плана работать более не собирается.

Сорокин очнулся:

— Это что еще за новости? Почему вдруг, все ж на мази.

— В чем дело — не говорит, — пояснил Николай, хмуря брови, точно собирая разбегающиеся мысли, — и вот я думаю, как бы не вышло чего.

— Чего ж может выйти? — делано-добродушно спросил Сорокин.

— Не знаю. А вот Кузнецов сам говорил, что лично трусов и мародеров расстреливал.

— Когда это?

— В сорок пятом, в Германии.

Сорокин перекинул несколько страниц: да, есть такое, самосудные расстрелы, вот объяснение Кузнецова. «…в декабре 1944 года под Берлином лично расстрелял шофера Михайлова за трусость и паникерство». Оправдался же, по мнению Николая Николаевича, блестяще, ведь приказ Ставки от августа сорок второго, предписывающий на месте пускать в расход трусов и паникеров, не отменен. Так что все гладко.

— И что же? Это ж мародеры, трусы…

Колька буркнул:

— Так это он лично решил, что они трусы и мародеры, не суд… а если и мародерства не