Я снова перерыл папку: вдруг что-нибудь упустил. И ведь упустил. Нашелся листочек синей бумаги для заметок, исписанный рукой Дженис Рэй.

«Прентис, я проглядела это…» Затем слово «пока» было жирно перечеркнуто и заменено словом «прежде» – тоже почти целиком замалеванным. «Больше ничего найти не смогла. У Р. была еще одна папка(?), если найдешь, расскажи, что в ней. Он говорил, там какой-то секрет. Галланах(?)».

Я покивал, точно китайский болванчик. «Галланах?» – произнес я с дурацким аденоидным прононсом телевизионного чтеца-декламатора. Потянулся, крякнул от боли; мышцы ног решили отомстить за то, что полсуток назад я не уделил им должной заботы.

Я потянулся за кофе, но тот уже успел остыть.

* * *

– Господь Всемогущий, к Тебе взываем: да падет карающая длань Твоя на головы всей этой подлой сволочи, в первую очередь красных кхмеров, и на их главных палачей, и на их вожака Пол Пота. Сделай так, чтобы каждая мука, испытанная их жертвами – пусть и не христианского они вероисповедания,– стократ прошла по центральной нервной системе каждого изверга. А также, Господи Боже, молим Тебя: не упусти из виду злодеяния всех коммунистических так называемых следователей в сию пору – пору грандиозных волнений в Восточной Европе. Мы знаем, Ты припомнишь им преступления их, когда наступит Судный день и тщетно гортанные славянские голоса будут взывать к Тебе о милосердии,– Ты воздашь каждому по делам его, воздашь столь же рьяно, как рьяно калечили они те несчастные души, которые оказывались в их власти.

– Прентис!

Я подпрыгнул. Почти уснул под бубнеж дяди Хеймиша. Я открыл глаза. Дерево выжидающе глядело на меня.

– О!..– сказал я.– Гм… гм… Как раз собирался замолвить словечко за Салмана Рушди. Или хотя бы против старины Хомейни…

Я посмотрел на дядю Хеймиша: он показывал жестами, чтобы я молитвенно сложил ладони и закрыл глаза. Мы находились в симпатичном галланахском пригороде Баллименохе, сидели за карточным столом в передней гостиной викторианской виллы дяди Хеймиша и тети Тоуни.

Я закрыл глаза.

– Господи Боже,– сказал я,– плюс к адекватным неприятностям за его долю вины в страданиях многочисленных жертв Ирано-иракской войны еще, пожалуйста… э-э… антитворец, найди возможность доставить Рухолле Мусави Хомейни, проживающему в Тегеране и Куме, хотя бы долю тех огорчений и беспокойства, что выпали по его вине писателю Эс Рушди, проживающему в Бомбее и Лондоне, а то, что мистер Рушди – язычник и провокатор, в данном случае значения не имеет, аминь.

– Аминь,– повторил за мной дядя Хеймиш.

Я открыл глаза. Дядя Хеймиш, в прямом смысле этих слов пышущий здоровьем и лучащийся добродушием, уже встал со стула и возбужденно потер ладоши.

– Отлично.– И в своей скрипуче-неуклюжей манере двинулся к выходу.– Да не отстанет пища телесная от пищи духовной,—хихикнул, отворяя для меня дверь.– Не удивлюсь, если Антонайна приготовила кое-что под названием «треска по-креольски».

В коридоре он принюхался к рыбному запаху – мы направлялись в столовую.

– Может, «омар по-креольски»? – спросил я.– Или «тоска по-креольски»?

Но дядя Хеймиш, кажется, не услышал меня. Он мурлыкал что-то монотонное и казался вполне довольным собой. Дядя Хеймиш придумал удивительную ересь. В ее основе лежал такой вот постулат: то, что ты делал другим людям, пока был жив, обязательно вернется к тебе после смерти. Мучители сами будут умирать в муках сотни, а то и тысячи раз, пока их изжеванные души не выпадут наконец из челюстей грозного и мстительного Господа. А тот, кто позволял палачам (да и кому бы то ни было) совершать чудовищные злодеяния, также получит свою долю ретроспективной кары небесной от Господа или его ангельских счетоводов – каждому по делам его. Заинтересовавшись деталями, я выпытал у Дерева, что по окончании этой процедуры соответствующая порция кары небесной будет снята со счета ревизуемого лица,– и это только справедливо.

Похоже, дядя Хеймиш ожидал священного вдохновения, чтобы решить запутанную проблему: вернутся ли к человеку добрые дела, совершенные им при жизни, в виде своей полной противоположности или просто будут аннигилированы делами плохими. В данную минуту он явно склонялся к той мысли, что если ты в земной юдоли добра сделал больше, чем зла, то угодишь прямиком в небеса обетованные. По крайней мере, это предположение отличалось простотой и гуманностью; все же остальные умозаключения дяди Хеймиша здорово смахивали на грезы мстительного бюрократа, под дозой кислоты усевшегося рассматривать через лупу адские картины Иеронима Босха.

Тетя Тоуни и двое ее детей, Джордж и Бекки, и маленькая дочурка Бекки Иона уже собрались в столовой, заполнив ее возней и болтовней.

– Ну что, помолились? – весело спросила тетя Тоуни, водружая на стол блюдо с дымящейся картошкой.

– Да, спасибо,– ответил Хеймиш.

Последнее время мой дядюшка молился в одиночку – с тех пор как его сын ушел из дома, чтобы стать убежденным капиталистом. Ни тетя Тоуни, ни дочь не заинтересовались дядиной уникальной ветвью мстительного христианства; как правило, женщины, принадлежащие к роду Макхоунов, по крови или по замужеству, демонстрировали нежелание всерьез относиться к пристрастиям своих мужчин, по крайней мере за пределами спален. И я подумал: неужели поэтому дядя Хеймиш так рад, что я приехал погостить, и не по этой ли причине медлит с предложением своих услуг для моего примирения с отцом?

Мы поужинали острой рыбой – такой же рыбой меня потчевали каждый вечер в баре «Як», но только там ее можно было утопить в океане пива.

* * *

– С Новым годом! – вскричала Эшли, потрясая бутылкой виски и энтузиазма при этом проявляя больше, чем осторожности. Бутылка крепко приложилась к облицованной дубом стене вестибюля замка, но ущерба не причинила ни дубу, ни себе. Обтянутая жакетом с блестками и длинной черной юбкой, опутанная серпантином, усыпанная конфетти, с прической «пучок», Эш заключила меня в теплые дружеские объятия – с поцелуем и винно-височным выхлопом. Я тоже ее поцеловал, и она со смехом меня оттолкнула.

– Гуляем, Прентис! – выкрикнула, перекрывая шум.

Вестибюль был набит битком. Из главного зала доносилась музыка: трубы и скрипки, гитары и пианино. И отдельные инструменты даже играли одну и ту же мелодию.

– А я думал, ты в завязке.– Я указал на сигарету у нее за ухом.

Джордж и Бекки остались в дверях, здороваться с теми, кого знали.

– А я в завязке! – Она сняла косяк с уха и сунула в рот. Несколько секунд подержала, затем вернула на прежнюю позицию.– Видел? Ни-ни. И ноль соблазна.

Мы с Эш двинулись через давку; я расстегнул куртку на ходу и попытался достать полбутылки виски из бокового кармана. Это удалось только в зале, не столь плотно нашпигованном людьми, но все же полном. В камине ревел громадный огонь, гости теснились на полукруглой скамье вокруг очага и на всех остальных насестах, включая ступеньки и пианино. В толпе немногочисленные энтузиасты пытались плясать шотландскую кадриль, что в данных обстоятельствах слегка смахивало на боксерский матч в телефонной будке. И не то чтобы совсем невозможно, а просто бессмысленно.