– Хорошо. Оставьте нас – Он вздохнул и взмахом выпроводил двух кардиналов, которые вились вокруг него, как надоедливые мухи в летний день. Только пажу с подносом дозволено было остаться.

Когда кузены оказались в относительном уединении, понтифик спросил:

– Ну, что на этот раз? Еще одна вилла? Еще денег, чтобы задобрить новую любовницу?

Лев поднял руку. Паж наклонился и выдвинул поднос вперед. Помедлив мгновение, Папа выбрал пирожное удлиненной формы, украшенное изюмом и засахаренным миндалем, и принялся вкушать его с тем же удовольствием, что и предыдущее.

– Нет-нет. Ничего подобного. – Джулио опустился на маленький золоченый стульчик перед троном Папы и тщательно поправил накрахмаленную до хруста алую рясу. Лишь после этого он посмотрел в глаза родственнику. – Мое наследие находится в печальном состоянии. Ты должен использовать свое влияние на Рафаэля, чтобы мой парадный портрет был написан в самое ближайшее время.

– Рафаэль не будет заниматься никакими портретами, пока не закончит следующую комнату! – властно заявил Лев, который за год пребывания на папском троне освоился наконец со своими полномочиями.

– Какого черта! Я точно знаю, что у него там целая мастерская помощников для мелких поручений и твоя поддержка!

Понтифик поднес пухлые пальцы ко рту и отправил в него последний кусочек пирожного.

– Я слышал, последнее время Рафаэль очень занят, причем не столько работой, сколько своей новой очаровательной и таинственной любовницей. Говорят, он относится к ней куда серьезнее, чем ко всем предыдущим. Только это не должно дойти до Биббиены, иначе один Бог знает, как это может помешать окончанию работ в моей обеденной зале!

– Ты говоришь о его обещании жениться на племяннице Биббиены? – усмехнулся кардинал, откидываясь назад и хлопая себя по колену. – Бедная глупышка должна была знать о репутации Рафаэля еще до того, как дала согласие на брак с ним!

– Знала, но тем не менее согласилась.

– Уверяю тебя, он резвый жеребец, у которого всегда будет пара-другая кобылок, как бы его ни пугали последствиями!

– Это меня нисколько не занимает, – сказал понтифик, не слишком убедительно. – Главное, чтобы Рафаэль работал без перерывов, ни на что не отвлекаясь. Я обеспечил его заказами по меньшей мере года на два. Это наследие обессмертит мое имя. И затмит славу моего предшественника. А что может быть важнее, брат мой?

– А что может сделать Биббиена, если заподозрит, что глаза Рафаэля посмели посмотреть в сторону от его худосочной племянницы?

– Худосочная она или нет, Бернардо очень привязан к этому хлипкому отродью. Он считает ее дочерью, которой у него никогда не было. Более того, он уверен, что оказывает нашему доброму Рафаэлю великую честь, передавая простолюдину из Урбино непорочную племянницу самого кардинала. Узнай Бернардо о том, что счастливое будущее его племянницы под угрозой, вполне мог бы сорвать работу нашего художника.

– Прости меня, брат мой. – Кардинал потер нос пальцем, унизанным перстнями. – Но мне с трудом верится, что любовница, какой бы очаровательной она ни была, могла отвлечь Рафаэля от стремления к славе или поставить под угрозу его такую полезную дружбу с кардиналом Биббиеной. Я сам слышал, как он это говорил.

– Когда-то, да, все было именно так. Но прошло четыре года, и по какой-то необъяснимой причине этот юнец, такой вроде бы тщеславный, увиливает от оказанной ему чести.

– Возможно, он возмечтал, что будущая жена принесет ему не одно только высокое положение.

– Ну, в таком случае он точно не найдет того, что ищет, в простолюдинке из Трастевере.

– Трастевере? Не может быть!

– Да, – кивнул Папа, и подбородков у него стало вдвое больше.

Божьи слуги склонились друг к другу, сблизив головы, и стали переговариваться шепотом.

– Тем не менее мои шпионы доносят, что эта женщина занимает все его мысли. Он устроил так, что каждый вечер ее приводят к нему в мастерскую, где они остаются вместе до рассвета.

Джулио задумался над услышанным, наконец решившись взять пирожное с серебряного подноса. Он откусил, смакуя угощение, и лишь спустя несколько мгновений произнес:

– Маринованные анчоусы тоже прелестны, но много ли их съешь, пока одна только мысль о них начнет вызывать рвоту? – Кардинал поднял палец вверх, чтобы подчеркнуть значение своих речей: – Помяни мое слово, добрый братец, Рафаэль устанет от этой женщины, как и от всех ее предшественниц.

– Судя по всему, эта женщина что-то особое.

– Она всего лишь тело, отданное на потребу низменным желаниям влиятельного человека. Почему она должна избежать участи тех, кто был до нее?

– Потому, мой дорогой кардинал, что эту он написал в образе Мадонны.

Лунный свет, льющийся сквозь витражи, рисовал на стенах и полу причудливые узоры. Маргарита тихонько наблюдала за Рафаэлем, который этого не замечал. Он снова работал в тиши пустой мастерской. Теперь перед ней открылась еще одна ипостась этого непостижимого человека. Он снова был погружен в то, что делал, сосредоточен и собран. Он сидел возле нее скрестив ноги, обнаженный и с головой погрузившийся в работу. Все его внимание было устремлено на бумагу и мелок, который он держал в руках. Глаза смотрели вниз, тело было напряжено, широкие плечи наклонены вперед, а рука летала над бумагой, касаясь ее то ласковыми, то резкими движениями.

Перед глазами Маргариты возник образ матери. Рафаэль бы ей понравился, со странной уверенностью дочь поняла, что мать одобрила бы ее выбор. Марина Луги была бы очарована Рафаэлем не меньше дочери. Эта мысль наполнила сердце приятным ощущением тепла и покоя.

Маргарита не могла отвести глаз от Рафаэля. Вокруг него словно бы завихрялись потоки непостижимой, бурной энергии, которой он повелевал нервными взмахами руки. Ей нравилось наблюдать за внутренней, скрытой от посторонних глаз жизнью художника, за таинством сотворения. Это таинство казалось ей не менее сокровенным и мощным, чем слияние тел. Глядя, как знакомая рука размашистыми движениями ласкает бумагу, она чувствовала, как в лоне ее разливается тепло. Порхая по чистому листу, красный мелок обозначал контуры тела лежащей нагой женщины. Одна ее рука была закинута за голову, другая свободно лежала между бедер. Маргарита поняла, что Рафаэль нарисовал ее, уснувшую рядом с ним. Она теперь гораздо больше знала о том, как он работает, что делает, какая неодолимая тяга писать овладевает им, когда его окрыляет вдохновение. Маргарита понимала, что это знание останется с ней на всю жизнь, и чувствовала радость и гордость от того, что теперь была частью этого чуда. Раньше ей нечем было гордиться, а теперь она стала музой великого и влиятельного художника.

– Напомни мне, чтобы в следующий раз я засыпала в одежде, – сказала она, и ее губы изогнулись в легкой озорной улыбке. – Скоро весь Рим будет судачить о том, чем мы с тобой тут занимаемся, и о нас пойдет дурная слава.